Арсений Тарковский. Избранные стихи РУСАЛКА Западный ветер погнал облака. Забеспокоилась Клязьма-река. С первого августа дочке неможется. Вон как скукожилась черная кожица. Слушать не хочет ершен да плотвиц, Губ не синит и не красит ресниц. — Мама-река моя, я не упрямая, Что ж это с гребнем не сладит рука моя? Глянула в зеркало — я уж не та, Канула в омут моя красота. Замуж не вышла, детей не качала я, Так почему ж я такая усталая? Клонит ко сну меня, тянет ко дну, Вот я прилягу, вот я усну. — Свет мой, икринка, лягушечья спинушка, Спи до весны, не кручинься, Иринушка! 1956 * * * Я надену кольцо из железа, Подтяну поясок и пойду на восток. Бей, таежник, меня из обреза, Жахни в сердце, браток, положи под кусток. Схорони меня, друг, под осиной И лицо мне прикрой придорожной парчой, Чтобы пахло мне душной овчиной, Восковою свечой и медвежьей мочой. Сам себя потерял я в России… 1957 АНЖЕЛО СЕККИ Прости, мой дорогой мерцовский экэаториал! Слова Секки Здесь, в Риме, после долгого изгнанья, Седой, полуслепой, полуживой, Один среди небесного сиянья, Стоит он с непокрытой головой. Дыханье Рима — как сухие травы. Привет тебе, последняя ступень! Судьба лукава, и цари не правы, А все-таки настал и этот день. От мерцовского экваториала Он старых рук не властен оторвать; Урания не станет, как бывало, В пустынной этой башне пировать. Глотая горький воздух, гладит Секки Давным-давно не чищенную медь. — Прекрасный друг, расстанемся навеки, Дай мне теперь спокойно умереть. Он сходит по ступеням обветшалым К небытию, во прах, на Страшный суд, И ласточки над экваториалом, Как вестницы забвения, снуют. Еще ребенком я оплакал эту Высокую, мне родственную тень, Чтоб, вслед за ней пройдя по белу свету, Благословить последнюю ступень. 1957 ПАУЛЬ КЛЕЕ Жил да был художник Пауль Клее Где-то за горами, над лугами. Он сидел себе один в аллее С разноцветными карандашами, Рисовал квадраты и крючочки, Африку, ребенка на перроне, Дьяволенка в голубой сорочке, Звезды и зверей на небосклоне. Не хотел он, чтоб его рисунки Были честным паспортом природы, Где послушно строятся по струнке Люди, кони, города и воды. Он хотел, чтоб линии и пятна, Как кузнечики в июльском звоне, Говорили слитно и понятно. И однажды утром на картоне Проступили крылышко и темя: Ангел смерти стал обозначаться. Понял Клее, что настало время С Музой и знакомыми прощаться. Попрощался и скончался Клее. Ничего не может быть печальней. Если б Клее был немного злее, Ангел смерти был бы натуральней. И тогда с художником все вместе Мы бы тоже сгинули со света, Порастряс бы ангел наши кости. Но скажите мне: на что нам это? На погосте хуже, чем в музее, Где порой слоняются живые, И висят рядком картины Клее — Голубые, желтые, блажные… 1957 РИФМА Не высоко я ставлю силу эту: И зяблики поют. Но почему С рифмовником бродить по белу свету Наперекор стихиям и уму Так хочется и в смертный час поэту? И как ребенок 'мама' говорит, И мечется, и требует покрова, Так и душа в мешок своих обид Швыряет, как плотву, живое слово: За жабры — хвать! и рифмами двоит. Сказать по правде, мы — уста пространства И времени, но прячется в стихах Кощеевой считалки постоянство. Всему свой срок: живет в пещере страх, В созвучье — допотопное шаманство. И, может быть, семь тысяч лет пройдет, Пока поэт, как жрец, благоговейно, Коперника в стихах перепоет, А там, глядишь, дойдет и до Эйнштейна. И я умру, и тот поэт умрет. Но в смертный час попросит вдохновенья, Чтобы успеть стихи досочинить: — Еще одно дыханье и мгновенье Дай эту нить связать и раздвоить! Ты помнишь рифмы влажное биенье? |
