Ровно месяц извержение протекало весьма впечатляющим, но, в общем, монотонным образом: резкая дегазация в верхней части трещин, изливание лав – из нижней. Наблюдались ослабления и вспышки активности; одни потоки застывали, другие, получая подкрепление из скважины, заливали склоны горы; Монте Фрументо теряла высоту, по мере того как у ног ее громоздились базальтовые холмы; стальные опоры по очереди исчезали с горизонта, а работники канатной дороги с чисто этнийским упрямством пытались защитить с помощью бульдозеров промежуточную станцию от маленького рукава лавы, нацелившегося на здание. Дымящийся хаос заменил вулканический песок на Пьяно дель Лаго. На юго-западе он спускался в направлении Серра ла Наве, где на высоте 1800 метров серебрились как бы громадные спины божьих коровок – купола астрономической обсерватории Ката-нийского университета.

Туристов и вулканологов-любителей собралось без счета. К счастью, они оставались по ту сторону полей свежей лавы и не подходили к воронкам, позволяя нам спокойно работать.

Особые надежды мы возлагали на самый южный из новых кратеров, тот, что открылся в нескольких сотнях метров от обреченной обсерватории. Доступ к нему был легок, в отдельные дни он позволял даже заглядывать в свое раскаленное нутро. Лавы, непрерывно изливавшиеся из нижнего края трещины, уносили, словно на ленте транспортера, все шлаки, а «бомбы», взлетавшие высоко в воздух при взрывах, падали обратно в жерло. Конечно же, случалось и непредвиденное. Иногда обрушивались куски еще жидкой лавы, налипавшей на стенки; бывало, что проваливались и целые куски стен, подточенные снизу магмой.

Через брешь здесь можно было проникнуть внутрь скважины, туда, где образуются эти самые газы, так мучающие исследователей: ведь обычно до них бывает не добраться. А здесь они вырывались прямо с вершины глубинного столба магмы…

Увы, нам удавалось проникать в святая святых едва на десятые доли секунды. Продержаться там необходимое для взятия проб время не представлялось возможным: даже когда плотность бомбежки немного спадала – что случалось не часто, – адский жар огнедышащей печи, где на дне плескалась жидкость, разогретая до 1100 градусов, а отвесные стены отражали температуру в 1000 градусов, наши жаропрочные скафандры выдерживали лишь несколько мгновений.

В конце концов пришлось довольствоваться, как обычно, эманациями, уже не столь близкими к оригиналу: мы улавливали газы на внутренних склонах гребня с наветренной стороны. Кстати говоря, это занятие никак не напоминало легкую прогулку; все пять – десять минут, что приходилось оставаться там, мы чувствовали, как земля буквально вздымается под ногами, ибо каждую минуту происходило от пятидесяти до ста взрывов. Другие пробы мы брали возле воронок, открывшихся в верхней части наибольшей из двух трещин, либо на воздвигнутых напластованием лав хорнито.

Легерн был неутомим. Два года назад его признали негодным к военной службе как страдающего астмой, язвой желудка, недостаточностью зрения и бог весть чем еще. Он немедленно взял реванш, забравшись первым в связке с Гастоном Ребюффа на одну из «недоступных» вершин Монблана, а затем спустился на лыжах с рекордным временем по верхней трассе от Шамони до Зерматта и наконец побил выносливостью самых крепких – а они действительно крепкие! – членов нашей группы. В оправдание, однако, надобно заметить, что Фанфан Легерн на привалах применял против товарищей коварное оружие, уже само по себе оправдывающее наложенное на него армией вето. Я имею в виду уроки игры на аккордеоне. Данный инструмент, по утверждению владельца, более удобен в переноске, чем орган… К счастью, Фанфан вовремя прекращал процесс освоения аккордеона в горных убежищах, чтобы порадовать наши сердца веселыми тирольскими «йодлями», исполняемыми с подлинным блеском.

Что касается работы, то Легерн с Хантингтоном отвечали в группе за химические анализы газов. Каждый из них пользовался собственной техникой взятия проб. Фанфан предпочитал методику, разработанную не столь давно Тонани и Эльскенсом, а Том оставался верен классическому способу. В обоих случаях требовалось довольно долго стоять возле воронок, чье жаркое дыхание проникало даже сквозь наши специальные скафандры, среди очень агрессивных, подчас смертельно ядовитых помимо; горячая почва то и дело вздрагивала от «икоты» подземного котла. Нечего и говорить, что, проработав в подобных беспокойных условиях целый день, человек к вечеру очень уставал.

Физические измерения отнимали меньше сил, достаточно было установить в потоке газоуловители. Термопары, тахометрический пропеллер и зонд давления работали автоматически, соединенные проводами с записывающими устройствами. Эти самописцы находились в десяти – пятнадцати метрах от устья, и Вавассер, сидя на земле, выглядел, словно факир, заклинающий длинных резиновых змей. Там, конечно, тоже было жарко и дышалось с трудом, но температура была не столь губительна, а неистощимое терпение Вава оказывалось как нельзя кстати.

Потоки, излившиеся за эти тридцать три дня, спустились примерно до отметки 2100 метров на юге и 2300 метров в Долине быков, покрыв четыреста гектаров мрачной пустыни нагромождениями камней, кусков базальта и черного спекшегося шлака. Единственное ровное место между 3000 и 2900 метрами, там, где как раз находилась обсерватория и конечная станция канатной дороги, покрылось слоем новой лавы примерно в десять миллионов кубических метров. Это не считая объема полдюжины шлаковых конусов, возникших в местах, где из трещин вырывались газовые выбросы; размеры этих конусов колебались от 10 до 60 метров.

5 мая днем, когда, уже порядком изможденные, мы заканчивали обычные замеры, кто-то указал на мощную колонну дымов, поднимавшихся примерно в километре к востоку и закрывших весь горизонт. Что это, извержению надоела монотонность, и оно решило удивить нас чем-то новым? Во всяком случае этого раньше не было. Свернув быстренько снаряжение, позабыв про усталость, вернее стараясь не думать о ней, ибо не так-то просто забыть, как сводит ноги и гудит с непривычки голова у спутников, которые присоединились к группе накануне, мы закинули рюкзаки за спину и взяли курс на этот загадочный бугрившийся, словно грозовая туча, столб дыма.

Пройдя широкую cheire хрупкого базальта, появившуюся всего неделю назад, мы очутились перед новой cheire, настолько новой, что она еще двигалась! Широкий лавовый фронт полз медленно, но достаточно заметно, чтобы произвести впечатление на тех, кто хотел с ходу перемахнуть на ту сторону… Расплавленная лава уже успела скрыться под меховой шубой спекшихся шлаков, и те беспорядочно громоздились на спине бесстрастно движущейся змеи. Грохот камней, вытолкнутых со своего места потоком, лишний раз свидетельствовал, что он еще не застыл.

Обходить препятствие снизу значило бы огибать десяток других огненных ручьев. По времени спуск занял бы часа два и столько же подъем, ибо здесь идти вниз по предательски хрустящему под ногой шлаку не легче, чем вверх. Можно было, конечно, обогнуть поток, но не с нашей поклажей. Ко всему прочему, мы бы оказались тогда вблизи буйствовавших воронок вершинного конуса. Нет, это еще хуже… Лень, говорят, толкает на выдумки. Иногда она же заставляет быть храбрым: я перелез через окаймлявший поток бруствер, дабы проверить, не образовалась ли над ним достаточно прочная корка. Корка держала!

Мы начали пересекать осторожными быстрыми шагами реку горячих камней – их температура была от 100 до 400° в зависимости от места. Корка позволяла наступить сверху на лаву лишь на мгновение шага. А этих шагов нужно было сделать двести – триста, так что к концу перехода наши толстые каучуковые подошвы фирмы «Вибрам» уменьшились на два-три миллиметра. Особенно мы натерпелись, пересекая по хребту углубление в склоне, где над жгучими камнями поднимались удушливые дымы: там нельзя было задержаться, ни тем более споткнуться.