— Понедельник, мудозвон недоделанный! Держи его!

Мальчишка поднял голову. Он был острижен почти наголо; кожа его была вся в оспинах; уши торчали, словно ручки велосипедного руля. Однако взгляд его был ясным, и ему потребовалась лишь секунда, чтобы осознать возникшую перед ним дилемму. Если он остановит истекающего кровью человека, он приговорит его к смерти. Если он не сделает этого, он приговорит к смерти себя. Чтобы выиграть немного времени, он изобразил озадаченный вид и приложил руку к уху, словно не расслышал приказ Толланда.

— Останови его! — раздалась команда.

Понедельник стал неторопливо подниматься на ноги, бормоча беглецу, чтобы тот убирался ко всем чертям, и поскорее.

Но идиот замер на месте, устремив взгляд на незаконченную картину Понедельника. Она была срисована с газетного фото большеглазой старлетки, которая позировала с коала на руках. Понедельник изобразил девушку с любовной тщательностью, но медведь превратился в немыслимый гибрид с единственным горящим глазом в задумчивой печальной голове.

— Ты что, не слышишь меня? — сказал Понедельник.

Человек никак не отреагировал на его вопрос.

— Настали твои похороны, — сказал он, вставая при приближении Толланда и отталкивая человека от края картины. — Пошел отсюда, — сказал он, — а то он мне тут все испортит! Убирайся, кому говорю! — Он толкнул еще сильнее, но человек был словно прикован к этому месту. — Болван, ты же все кровью зальешь!

Толланд позвал Ирландца, и тот поспешил к нему, стремясь как можно скорее искупить вину.

— Что, Толли?

— Хватай-ка этого трахнутого паренька.

Ирландец послушно направился к Понедельнику и схватил его за ворот. Толланд тем временем приблизился к маляру, который так и не сдвинулся со своего места на краю разрисованной плиты.

— Только чтоб он не забрызгал кровью! — взмолился Понедельник.

Толланд посмотрел на мальчишку, а потом шагнул на картину и вытер ботинки о тщательно нарисованное лицо. Понедельник протестующе застонал, видя, как яркие мелки превращаются в серо-коричневую пыль.

— Не надо, дяденька, не надо, — умолял он.

Но жалобные стоны лишь еще больше вывели его из себя. Заметив полную мелков жестянку из-под табака, Толланд примерился пнуть ее, но Понедельник, вырвавшись из рук Ирландца, бросился на ее защиту. Пинок Толланда пришелся мальчику в бок, и он покатился в разноцветной пыли. Ударом ноги Толланд отбросил жестянку вместе с ее содержимым и изготовился второй раз поразить ее защитника. Понедельник сжался, ожидая удара, но тот так и не был нанесен. Между намерением Толланда и приведением его в исполнение возник голос маляра.

— Не делай этого, — сказал он.

Никто не удерживал его, так что он мог предпринять еще одну попытку бегства, пока Толланд разбирался с Понедельником, но он по-прежнему стоял у края картины, хотя глаза его теперь были устремлены не на нее, а на вандала.

— Какого хера ты там мямлишь? — Рот Толланда раскрылся, словно зубастая рана в его спутанной бороде.

— Я сказал… не… делай… этого.

Удовольствие, которое Толланд получал от охоты, кончилось, и не было человека среди зрителей, который не знал бы об этом. Забава, которая могла привести разве что к откушенному уху или нескольким сломанным ребрам, перешла в новое качество, и несколько человек из толпы, которым недостало мужества наблюдать за тем, что вскоре должно будет произойти, оставили места в круге зрителей. И даже самые крепкие орешки подались назад на несколько шагов, смутно сознавая своими одурманенными, опьяненными и просто тупыми мозгами, что надвигается нечто куда более серьезное, чем обычное кровопускание.

Толланд повернулся к маляру, опустив руку в карман куртки. Появился нож, девятидюймовое лезвие которого было покрыто царапинами и зазубринами. При виде этого оружия отступил даже Ирландец. Лишь однажды довелось ему увидеть нож Толланда в деле, но этого было вполне достаточно.

Насмешки и удары остались в прошлом. В полной тишине проспиртованная туша Толланда, накренившись вперед, шла на свою жертву, чтобы разобраться с ней окончательно. Маляр попятился при виде ножа, и взгляд его обратился к картинам у него под ногами. Они были очень похожи на те картины, что переполняли его голову: яркие цвета, размазанные в серую пыль. Но где-то за пылью он различал место, похожее на это. Город хибар и шалашей, исполненный грязи и ненависти, в котором кто-то (или что-то?) пытался убить его, совсем как этот человек; вот только у того палача в голове был огонь, сжигающий плоть, и единственным средством защиты, которым он располагал, были его пустые руки.

Он поднял их. На них было не меньше отметин, чем на ноже палача; их тыльные стороны были залиты кровью — он пытался остановить поток, хлещущий из его носа. Он посмотрел на свои ладони, потом набрал воздуха в легкие и, предпочтя правую руку левой, поднес ее ко рту.

Пневма вылетела до того, как Толланд успел занести нож, и ударила его в плечо с такой силой, что его швырнуло на землю. От потрясения он на несколько секунд утратил дар речи. Потом он попытался зажать рукой бьющий из плеча фонтан крови, и изо рта его вырвался звук, скорее напоминающий визг, чем рев. Те немногие свидетели, которые остались посмотреть на убийство, вросли в землю, а взгляды их были прикованы не к своему поверженному господину, а к его ниспровергателю. Позднее, рассказывая эту историю, каждый из них описывал увиденное по-своему. Кто-то говорил о ноже, который был вытащен из тайника, пущен в ход и снова спрятан настолько быстро, что глаз не смог его заметить. Другие выдвигали версию пули, которую маляр выплюнул. Но никто не сомневался в том, что в эти секунды произошло нечто по-настоящему удивительное. Волшебник появился среди них и низложил тирана Толланда, даже не притронувшись к нему пальцем.

Однако над раненым тираном не так-то легко было взять верх. Хотя нож выпал из его руки (и был украдкой похищен Понедельником), он по-прежнему находился под защитой своего племени и рассчитывал на скорое отмщение. Он принялся сзывать их хриплыми яростными криками:

— Видели, что он сделал? Чего ж вы ждете, пидоры? Держите его! Держите этого мудозвона! Почему никто не шевелится? Ирландец! Ирландец! Где ты, член моржовый? Кто-нибудь, помогите же мне!

Женщина приблизилась к нему, но он оттолкнул ее в сторону.

— Где Ирландец, так его мать через левую ноздрю?

— Я здесь.

— Хватай ублюдка, — сказал Толланд.

Ирландец не двинулся с места.

— Слышишь меня? Эта гнида свалила меня каким-то жидовским фокусом! Ты же видел. Какой-то гнилой жидовский трюк, вот что это было.

— Я видел, — сказал Ирландец.

— Он сделает это снова! Он покажет свой фокус на тебе!

— Не думаю, что он собирается еще что-нибудь кому-нибудь сделать.

— Тогда раскрои его мудацкий череп.

— Сам этим займись, если тебе хочется, — сказал Ирландец. — Лично я и пальцем к нему не притронусь.

Несмотря на рану — и на изрядный вес, — Толланд поднялся на ноги всего за несколько секунд и двинулся на своего разжалованного лейтенанта, словно бык, но рука маляра оказалась у него на плече раньше, чем пальцы его добрались до глотки Ирландца. Он замер, и зрителям открылось зрелище уже второго за сегодняшний день чуда: на лице Толланда отразился страх. В рассказе об этом событии все были единодушны. Когда слух о нем распространился по всему городу — а произошло это в течение часа: весть передавалась из одного приюта бездомных, в котором Толланд пролил чью-то кровь, в другой, — история, хотя и расцвеченная многочисленными пересказами, в основе своей осталась той же. А именно: слюна текла у Толланда изо рта, а на лице у него выступил пот. Кое-кто утверждал, что моча стекала внутри его брюк и до краев наполнила ботинки.

— Оставь Ирландца в покое, — сказал ему маляр. — Собственно говоря… оставь в покое всех.

Толланд ничего не ответил на это. Он только посмотрел на руку, лежавшую у него на плече, и весь как-то съежился. Не рана заставила его замереть и даже не страх того, что маляр атакует во второй раз. Ему приходилось получать куда более серьезные повреждения, чем рана в плече, и они только вдохновляли его на новые зверства. Он сжался от прикосновения — от руки маляра, мягко легшей на его плечо. Он обернулся и стал пятиться, оглядываясь вокруг, в надежде, что его кто-то поддержит. Но все, включая Ирландца и Кэрол, шарахались от него, как от чумы.