— Нет, это сделал я. И я рад этому.

Он бросил взгляд в направлении подоконника. Угнездившись среди хозяйственных мелочей, там выстроился ряд миниатюрных статуэток. Скорее всего талисманы из запасов подвала Греховодника. Некоторые из них смотрели в комнату, некоторые — во двор. Каждая представляла собой воплощенную ненависть и агрессию; на ярко раскрашенных лицах застыло совершенно бешеное выражение.

— Но ты — моя лучшая защита, — сказал он. — Только когда ты рядом, я начинаю надеяться, что есть кое-какой шанс пережить все это. — Он накрыл ее руку своей. — Когда я получил твою записку и понял, что ты жива, во мне затеплилась надежда. Потом я долго не мог с тобой связаться и начал воображать самое худшее.

Она оторвала взгляд от его руки и заметила в его лице фамильные черты, что прежде не бросалось ей в глаза. В нем было эхо Чарли, Чарли, сидевшего у окна в Хэмстедской лечебнице и говорившего о трупах, которые выкапывали под дождем.

— А почему ты не приехал ко мне? — спросила она.

— Я не мог выйти отсюда.

— Тебя так сильно мучает боль?

— Да нет, не из-за этого, — сказал он, поднося руку к груди. — Из-за того, что ждет меня там.

— Ты думаешь, «Tabula Rasa» охотится за тобой?

— Господи, нет конечно. О них-то уж точно не стоит беспокоиться. Я тут было подумал предупредить одного или двух из них — анонимно, конечно. Ни Шейлса, ни Макганна, ни этого болвана Блоксхэма. Эти пусть себе жарятся в аду. Но Лайонел всегда по-дружески ко мне относился. Даже когда был трезв. И женщины. Мне не хотелось бы, чтобы их смерть была на моей совести.

— Так от чего ты прячешься?

— Я сам не знаю этого, — признался он. — Я видел образы в Чаше, но не смог их до конца истолковать.

Она совсем забыла о Бостонской Чаше с ее маревом пророческих камней. Судя по всему, теперь Оскар поставил свою жизнь в зависимость от малейшего их постукивания.

— Нечто явилось сюда из Доминионов, моя дорогая, — сказал он. — В этом я абсолютно уверен. Я видел, как оно приходит за тобой. Пытается тебя задушить…

Рыдания вновь подступили к его горлу, но она успокоила Оскара, слегка похлопав по руке, словно он был капризным, выжившим из ума старичком.

— Ничто не причинит мне вреда, — сказала она. — Слишком много я пережила за последние несколько дней и, как видишь, уцелела.

— Ты никогда не встречалась с такой силой, — предупредил он. — Впрочем, как и весь Пятый Доминион.

— Если это существо пришло из Доминионов, значит, это происки Автарха.

— Ты так уверенно это утверждаешь…

— Потому что я знаю, кто он такой.

— Ты наслушалась Греховодника, — сказал он. — Он сыплет теориями, дорогая, но ни одна из них не стоит и ломаного гроша.

Его снисходительность разозлила ее, и она убрала из-под его руки свою.

— Мой источник информации куда более надежен, чем Греховодник, — сказала она.

— Да-а? — Он понял, что обидел ее, и теперь пытался загладить вину преувеличенным вниманием. — И кто же это?

— Кезуар.

— Кезуар? Да как, черт возьми, тебе удалось к ней пробраться?

Удивление его было настолько же неподдельным, насколько фальшивым было предшествующее умасливание.

— А у тебя нет никаких догадок? — спросила она у него. — Разве Дауд никогда не болтал с тобой о добрых старых временах?

Теперь лицо его приняло осторожное, почти подозрительное выражение.

— Дауд служил многим поколениям Годольфинов, — сказала она. — Разумеется, ты знал это. Вплоть до чокнутого Джошуа. Собственно говоря, он был его правой рукой.

— Это мне известно, — тихо сказал Оскар.

— Значит, ты должен знать и обо мне.

Он промолчал.

— Ответь мне, Оскар!

— Я не говорил о тебе с Даудом, если ты об этом спрашиваешь.

— Но ты знал, почему вы с Чарли держали меня при себе?

Теперь настал его черед обижаться; он поморщился от ее выражения.

— Именно так все и было, Оскар. Вы с Чарли торговались из-за меня, зная, что я обречена служить Годольфинам. Конечно, я могла куда-то исчезнуть на время и завести роман на стороне, но рано или поздно я должна была вернуться в семью.

— Мы оба любили тебя, — сказал он, и в голосе его послышалось то же смущенное непонимание, что отразилось на его лице. — Поверь мне, ни один из нас не понимал подоплеку этого дела. Мы даже и не задумывались об этом.

— Да что ты? — сказала она с сомнением.

— Я знаю только одно: я люблю тебя. Это единственное, в чем я уверен в этой жизни.

Ее подмывало подкислить этот сахарин рассказами о происках его семьи, жертвами которых она стала, но был ли в этом смысл? Перед ней был человек, страдающий от ран и ссадин и запершийся у себя дома из страха перед тем, что новый день может привести к нему на порог. Обстоятельства и так уже потрудились над ним. Дальнейшие действия с ее стороны стали бы проявлением неоправданной злобы, и хотя было еще немало причин, по которым он заслуживал ненависть и презрение — его болтовня о мести пролетариев была особенно отвратительна, — в недавнем прошлом она была настолько близка с ним и испытала такое облегчение от этой близости, что не могла сейчас быть с ним жестокой. Кроме того, ей предстояло сообщить ему весть, которая, без сомнения, будет для него куда более тяжелым ударом, чем любое обвинение.

— Я не останусь с тобой, Оскар, — сказала она. — Я вернулась не для того, чтобы запереться в четырех стенах.

— Но там очень опасно, — ответил он. — Я видел, что угрожает нам. Я видел это над Чашей. Хочешь посмотреть сама? — Он поднялся со стула. — Ты сразу же передумаешь.

Он повел ее по лестнице в сокровищницу, ни на секунду не умолкая.

— С тех пор как эта сила пришла в Пятый Доминион, Чаша зажила самостоятельной жизнью. Уже не нужно, чтобы кто-то на нее смотрел — над ней и так постоянно возникают одни и те же картины. Она охвачена паникой, понимаешь? Она знает, что надвигается на всех нас, и это ввергает ее в панику!

Она услышала Чашу еще до того, как они дошли до двери, — словно градины барабанили по сухой земле.

— Не стоит смотреть на нее слишком долго, — предупредил он. — Она начинает гипнотизировать.

С этими словами он открыл дверь. Чаша стояла на полу посреди комнаты в окружении кольца ритуальных свечей, жирное пламя которых трепетало в беспокойных волнах воздуха, исходивших от зрелища, которое они освещали. Пророческие камешки метались, словно рой разъяренных пчел, и в Чаше, и над Чашей, основание которой Оскару пришлось засыпать землей, чтобы она не перевернулась. В воздухе пахло тем, что Оскар назвал паникой Чаши: это был горький аромат с резким металлическим привкусом, который бывает в воздухе перед грозой. Хотя движение камней совершалось в определенных границах, Юдит все-таки подалась назад, опасаясь, что какому-нибудь легкомысленному гуляке наскучит этот танец и он изберет ее своей мишенью. При скорости, с которой они двигались, даже самый маленький из них запросто мог вышибить глаз. Но даже издали, в окружении полок и их сокровищ, которые могли бы отвлечь ее внимание, она не видела ничего, кроме этого завораживающего движения. Вся комната, включая и Оскара, просто-напросто растворилась, и она осталась наедине с этой неистовой пляской.

— Требуется некоторое время, — говорил Оскар. — Но образы уже там.

— Я вижу, — сказала она.

В мареве появилось Убежище, купол которого был частично скрыт за деревьями. Но оно тут же исчезло, и в следующее мгновение его место заняла Башня «Tabula Rasa», в свою очередь уступившая место третьему зданию, не похожему на предыдущие, разве за исключением того, что оно тоже частично было скрыто листвой: на тротуаре перед ним росло единственное дерево.

— Что это за дом? — спросила она у Оскара.

— Я не знаю, но он появляется снова и снова. Это где-то в Лондоне, я абсолютно уверен.

— Почему ты так уверен в этом?

Здание было ничем не примечательным — три этажа, плоский фасад, и, насколько она могла судить, состояние его было весьма плачевным. Оно могло находиться в любой английской глубинке, да и европейской тоже, если уж на то пошло.