Примерно через час он услышал у себя за спиной шаги Джекина.

— Разговариваете на языках, Маэстро? — спросил Чика.

Только сейчас Миляга осознал, что с губ его безостановочно сыплются названия, понятные, наверное, только ему одному. Это были места, где он побывал во время своих странствий, так же хорошо знакомые его языку, как и его собственные многочисленные имена.

— Рисуете новый мир? — спросил Джекин, не решаясь подойти к художнику ближе, чтобы не мешать его работе.

— Нет-нет, — сказал Миляга. — Я заканчиваю карту. — Он задумался, а потом поправил себя: — Нет, не заканчиваю. Начинаю.

— Можно взглянуть?

— Если хочешь.

Джекин присел на корточки за спиной у Миляги и заглянул ему через плечо. Карта пустыни была завершена, насколько это оказалось возможным. Теперь Миляга пытался воспроизвести контуры полуострова, на котором сидел, и кое-какие детали открывавшегося перед ним вида. Вряд ли для этого могло потребоваться больше, чем одна-две линии, но главное было положить начало.

— Извини, ты не мог бы позвать Понедельника?

— Вам что-то нужно?

— Да, мне нужно, чтобы он взял эти карты с собой и отдал их в Пятом Доминионе Клему.

— А кто такой Клем?

— Ангел.

— Понятно…

— Так ты позовешь его?

— Сейчас?

— Если не трудно, — сказал Миляга. — Я уже почти закончил.

Джекин послушно направился в сторону Второго Доминиона, и Миляга продолжил работу. Она приближалась к концу. Покончив с мысом, он добавил линию точек, обозначивших его путь, и крестик на том месте, где он в данный момент сидел. После этого он стал перелистывать атлас от конца к началу, чтобы убедиться, что карты расположены в надлежащем порядке. За этим занятием ему пришла в голову мысль, что он создал автопортрет. Как и ее создатель, карта отличалась немалым числом изъянов, но, как он надеялся, в будущем ей предстояло увидеть более полные версии — быть сделанной снова, а потом подвергнуться новой переделке, а потом еще одной, и так без конца.

Он уже собрался было положить атлас рядом с ручкой, когда в волнах, разбивавшихся об оконечность мыса, ему послышался какой-то шепот. Не в силах разобраться в его природе, он отважился спуститься по склону к самой воде. Земля здесь была только что создана и грозила в любой момент уйти у него из-под ног, но он подался так далеко вперед, как только мог. Услышав то, что он услышал, и увидев то, что он увидел, он отошел от края, рухнул на колени во влажную грязь и дрожащей рукой принялся писать сопроводительное послание к картам.

Оно оказалось по необходимости кратким. Теперь он слышал слова, поднимающееся из шума прибоя, и они отвлекали его своими обещаниями.

«…Низи Нирвана… — говорили волны, — Низи Нирвана…»

К тому времени, когда он окончил записку, положил на землю альбом и ручку и вернулся к краю мыса, солнце Первого Доминиона окончательно вышло из грозовых облаков и осветило бушующие волны. На какое-то время лучи успокоили их неистовство и пронзили их насквозь, так что Миляга сумел разглядеть дно. Оно не было похоже на землю; скорее уж это было второе небо, а в нем сияло светило, озаренное таким величием, что рядом с ним все небесные тела Имаджики — все звезды, все луны, все полуденные солнца — казались ничтожными огоньками, затерянными во мраке. Здесь была та самая дверь, из которой в сказке доносилось имя его матери. Весь город его Отца был построен лишь для того, чтобы наглухо закрыть ее. Тысячелетиями она была замурована, но теперь открылась, и пение голосов звучало оттуда, разносясь по всей Имаджике и призывая каждого странствующего духа домой.

Среди них звучал голос, который Миляга хорошо знал, и еще до того, как его глаза успели различить его обладателя, его мысленный взор уже соткал из воздуха любимое лицо, а тело ощутило прикосновение рук, которые обнимут его и подхватят. И вот они появились — эти руки, это лицо, — они потянулись к нему из двери, чтобы забрать его к себе, и ему уже не было необходимости воображать их.

— Ты закончил? — услышал он вопрос.

— Да, — ответил он. — Закончил.

— Хорошо, — улыбаясь, сказал Пай-о-па. — Тогда мы можем начать.

Люди, которых Маэстро оставили у границы Первого Доминиона, один за другим осмеливались ступить на полуостров, по мере того как росло их мужество и любопытство. Разумеется, Понедельник был в первых рядах. Джекин уже собрался было позвать его и отправить к Примирителю, когда паренек закричал сам и указал пальцем на конец мыса. Джекин повернулся и увидел вдали две обнимающиеся фигуры. Впоследствии свидетели много спорили о том, кого же они все-таки видели. Все соглашались с тем, что одним человеком в этой паре был Маэстро Сартори. Что же касается другого, то тут начинались значительные расхождения. Одни утверждали, что видели женщину, другие — мужчину; третьи настаивали на том, что это было облако, внутри которого пылала частица солнца. Однако при всех разногласиях то, что последовало за этим, не вызывало никаких сомнений. Обнявшись, две фигуры подошли к краю мыса, сделали еще один, последний шаг и скрылись из виду.

Двумя неделями позже, в предпоследний день безрадостного декабря, Клем сидел у камина в столовой двадцать восьмого дома по Гамут-стрит — с тех пор как прошло Рождество, он почти не покидал этого места. Он чуть было не задремал, но в этот момент кто-то лихорадочно забарабанил в парадную дверь. Часов у него не было — за временем он не следил, — но, судя по ощущениям, давно уже перевалило за полночь. Человек, избравший для визита такой час, был либо доведен до отчаяния, либо представлял серьезную опасность, но в нынешнем мрачном состоянии никакие угрозы Клема не страшили. У него не осталось ровным счетом ничего — ни в этом доме, ни в жизни вообще. Миляга ушел, Юдит ушла, а совсем недавно ушел и Тэй. Пять дней назад он услышал, как его возлюбленный прошептал его имя и сказал:

— Клем… я должен идти.

— Идти? Куда?

— Кто-то отворил дверь, — ответил Тэй. — Мертвецов зовут домой. Мне надо идти.

Они поплакали вместе. Слезы текли по лицу Клема, а рыдания Тэйлора сотрясали его изнутри. Но поделать ничего было нельзя. Зов раздался, и хотя предстоящая разлука с Клемом причиняла Тэйлору немалую боль, его нынешнее двусмысленное состояние давно уже сделалось невыносимым, и за горечью расставания скрывалась радость освобождения. Их странный союз был окончен. Дороги мертвых и живых разошлись.

Только после того, как Тэй исчез, Клем ощутил, сколь велика постигшая его утрата. Когда он потерял физическое тело возлюбленного, страдания его были велики, но боль от разлуки с духом, столь чудесно воссоединившимся с ним после смерти, была несравненно тяжелее. Казалось, невозможно ощущать в себе такую пустоту и все-таки продолжать жить. Несколько раз в эти черные дни он задумывался о самоубийстве, надеясь, что после смерти сможет последовать за своим возлюбленным в ту дверь, о которой Тэй говорил перед расставанием. И если в конце концов он не сделал этого, то не из-за недостатка мужества, а из чувства ответственности. Он был единственным оставшимся в Пятом Доминионе свидетелем чудес, которые произошли на Гамут-стрит. Если он умрет, то кто же сможет обо всем рассказать?

Но в такие часы, как этот, подобные нравственные императивы теряли убедительность, и, направляясь к двери, он позволил себе мысль о том, что если эти ночные посетители принесли с собой смерть, то он примет дар с благодарностью. Ни о чем не спрашивая, он отодвинул засовы и отворил дверь. К немалому удивлению, на крыльце стоял Понедельник. За ним, пытаясь укрыться от порывов мокрого снега, съежился продрогший незнакомец. Его редеющие кудри намокли и прилипли ко лбу.

— Это Чика Джекин, — сказал Понедельник, затаскивая промокшего спутника в дом. — Джеки, это Клем, восьмое чудо света. Неужели я такой мокрый, что ты не можешь меня обнять?

Клем раскрыл объятия, и Понедельник радостно кинулся ему на грудь.

— Я думал, вы с Милягой ушли навсегда, — сказал Клем.