— Ладно. И ты не мотай мне душу: что да почему? Больше — ша, наговорились про это! — Антон поднимает одну из бутылок, которые лежат в углу. — Сейчас будем стеклить окно. Глядите!

И ставит в пролет окна бутылки, плотно одну к другой.

Около землянки собираются любопытные.

— Ах ты дьявол! Вот для чего выманил у меня бутылку. Давай назад! — говорит один из них, посыльный при штабе бригады.

— Пойди нырни в болото! — ухмыляется Крошка.

— В какое? Зачем?

— А в какое свою бутылку хотел бросить.

— Не бросил ведь.

— А ведь замахнулся?

— Ну, замахнулся…

— Там и бери!

И посыльный, как говорят, уходит с одним разговором.

Землянка готова, она, бесспорно, самая хорошая в лагере. И больше всего в ней радует нас, а у других вызывает зависть свет. Это не просто белый, незаметный свет, он зеленоватый и волнистый, как морская вода, он делает наше подземное жилье похожим на кусочек подводного царства. Правда, я не знаю, каково это царство в действительности, под настоящей водой, я видел его только на сцене в опере «Садко». А Федька говорит, что «подводное царство», «морская вода» — моя выдумка, если уж что и напоминает наша землянка, то московскую пивнушку «Низок» — одинаково под землей, одинаково прохладно, одинаково бутылочно-табачный свет и воздух.

Землянка имеет огромный успех, все мечтают о такой. Редко выпадает часок, когда у нас нет гостей: приходят покурить, вспомнить, как живали, помечтать, как будем жить после войны.

Опять приходит посыльный из штаба.

— А, приятель, поглядеть сквозь свою бутылку? — встречает его Крошка. — Гляди, гляди! Да не ленись, гляди часков пять — и как пол-литра выпил, все позеленеет, можешь запевать «Шумел камыш».

— Не зуди! — Посыльный хмурится. — Дозудишь… Отберу бутылку.

— И не думай касаться: все заминированы.

— Ну и обнимайся со своими бутылками. — Посыльный отмахивается от Антона и говорит: — К нам летит «утенок». Дежурный приказал поставить летчика в вашу землянку. Приготовьте место!

— Ура нашей землянке! — кричим все, кроме посыльного.

У нас будет летчик, летчик оттуда… Мы немедля сооружаем для него постель: отдыхай, друг! Накрываем стол: кушай, друг!

Посыльный ворчит:

— Выезжаете на чужих бутылках.

— И на своем уме, — добавляет Крошка.

Слышим голос самолета. Бежим к поляне, обращенной в посадочную площадку. Все бегут туда. У всех на лицах счастье. Над лесом, чуть не задевая вершинки, плывет самолет. Нырнул — и уже среди нас. Обнимать-целовать летчика нам не разрешают: затискаем, — и мы готовы обнимать и целовать самолет.

После разговора с комбригом летчик приходит в нашу землянку отдыхать. Он — комбат Сорокин сказал бы — малыш, разве чуть постарше нас, но уже кавалер трех орденов. Мы смотрим на него как на невиданную диковину. Охота обнять, расцеловать, взять за руку, заговорить — все сразу, и не знаешь, с чего начать. Он смотрит на нас выжидательно и несколько удивленно: чего это ребята мнутся? Федька первый овладевает собой и говорит летчику:

— Разрешите обнять вас! — и крепко обнимает. А потом обнимаем и я, и дед, и Крошка.

— Вы не очень устали? — опять говорит Федька. — Спросить вас можно?

Наперебой спрашиваем о положении на фронтах, о погоде на той стороне Днепра, забывая о том, что до той стороны подать рукой, что одно и то же облако видно и отсюда и оттуда; спрашиваем об урожае и тут же — за что летчик получил ордена.

Мы нетерпеливы и жадно-любопытны, как дети. Нам интересно все и все одинаково дорого. Всякая мелочь вроде погоды — для нас не мелочь, а наша Родина.

Летчику пора улетать. Он не успел рассказать и тысячной доли того, что нам хотелось узнать. Но мы все равно счастливы. Мы стали другими — бодрей, сильней, уверенней. Это прет из нас во всем: в голосе, в шаге, в блеске наших глаз.

Летчик улетел, но Родина — ее дыхание, ласка, мужество и вера — осталась с нами.

Через сутки, ночью, к нам прилетают снова уже два самолета.

Самолеты продолжают навещать нас, сбросили мощную рацию, сбрасывают оружие, медикаменты, газеты. Об остальном — продовольствие, обмундирование, инвентарь — мы и не заикаемся. В первую очередь и еще сто раз нам нужно оружие и боеприпасы. Бывали времена, когда наше командование отдавало приказ стрелять даже из автоматов только одиночными, прицельными выстрелами. Это очень скверно действует на бойцов: автоматы созданы специально для того, чтобы посылать ливни пуль, и если уж из них можно только «в час по капле», то, значит, дело швах. Наше счастье, что противник не знал об этом.

Допустить повторение таких времен — наверняка быть битыми, и мы просим больше оружия, только оружия.

Все остальное добываем сами налетами на немецкие склады и обозы. Иногда бывает по-другому.

Недавно возвращаемся из разведки. Утро, уже довольно светловато. В стороне видим изрядную артель женщин, стариков, подростков — это колхозники роют картошку. Насчет разведки нам от них ничего не надо, у нас все уже есть. Но Антон все-таки остановился.

— Надо померекать. — И намерекал: — Проползем до колхозников. Ради картошки и семь верст не околица.

Подползли.

— Здравия желаем! Привет от сибирских колхозников!

— Спасибо, если правду говоришь, — улыбаются, — передай им наш привет!

— Чью картошку роете? — Весь разговор ведет Антон, я только охраняю его.

— Свою.

— А почему в поле ссыпаете, почему не прямо домой?

— Немец сюда велел. Есть картошку он будет.

— Так-так, стало быть, она ваша, пока в земле сидит, а там, в груде, уже наша?

Колхозники озадачены:

— Кто ж такие вы?

— Бойцы Красной Армии.

— Красной? Это как же?

— Проще простого: разбежались и перепрыгнули через Днепр, с того берега на этот.

Колхозники понимающе кивают на небо. Антон ведет разговор дальше:

— А лошади у вас чьи?

— Наши. Колхозные.

— И тоже вроде картошки?

— Да, вроде. Кормим мы, а работают на немцев.

— Тогда и лошадей можно забрать?

— Да… можно… Только не всех.

— Нам всех и не надо. Нам одну тройку. — Крошка привязывает подводу к подводе, как делают обозники, когда один на двух или трех конях работает. — Мы поехали. И завтра ждите! Немец картошку когда берет?

— Большей частью после полудня.

— А мы утром приедем. Вы глядите нас. Если тут немец будет, пусть один из вас начнет потягунюшки делать. Руками вот так… — И Антон показывает, что делать руками. — Ну, до свиданья!

А колхозники говорят:

— Нет, постой! Как же мы без лошадей вернемся? Немцы повесят нас.

— Верно… Я и не подумал. — И Крошка думает-думает, морщит лоб, даже пилотка совсем на затылок уехала. Лошадей хоть назад отдавай. Все-таки придумал: — Бегите домой, бегите что есть мочи, а мы постреляем.

Я закатил из автомата, а колхозники как припустятся, лошадей как возьмут в кнуты… Крошка своих коней тоже кнутом.

Вышло все как надо: немцы поверили в налет, колхозники продолжают рыть картошку, а мы ею снабжаемся. Колхозники зорко следят, чтобы мы и фрицы не столкнулись. Мы обычно приезжаем рано утром, немцы — попоздней.

Сбросили мешок почты. Мне письмо из дома, от мамы, Крошке — три, все от Марфуши, Федьке — от Катерины. Деду Арсену — ничего: связь с родными оборвалась начисто.

Мама пишет: «Отца взяли на фронт. Что там у вас говорят про войну? Вы там ближе к ней, знаете больше нашего. Скоро ли кончится этот ужас? Почему ты редко пишешь? Володю Шорина убили. Это так подействовало на его мать, что она перебегает от почтальона на другую сторону улицы и к своему почтовому ящику не подходит. Там лежат письма — у нее еще два сына на фронте, — а она не вынимает их: мучительное неведение все-таки легче безнадежной ясности».

Мама, бедная моя мама… Я ведь знаю, вижу, что ты пишешь про себя, у тебя тот же страх перед почтальонами и письмами. Чем утешить тебя?