Приглядываясь к тепловозам, компрессорам, экскаватору, он догадывался о многом, что раньше было закрыто для него. «Почему машины кажутся разумными существами? Да потому, что человек вложил в них свой разум. Почему они делают всегда именно то, что нужно? А человек заранее обдумал их движения и работу, вложил в них именно такие способности».
Раньше его давило сознание, что человек слабей машины, исполняет ее волю, теперь его радовало новое сознание: человек сильнее машины, она исполняет его волю. Тансыку захотелось сделаться повелителем машин, не только одного бурильного молотка, а всех самых крупных и сложных. В свободное время он начал ходить к компрессорам, экскаватору, тепловозам, наблюдать, какие мысли заложил в них человек, — какой части вертеться, какой хватать груз, какой дышать, гудеть… С острой завистью глядел он на машинистов и механиков, как хотелось ему получить такую же силу и власть, какую имели они. Тронул ручку — и экскаватор опускает ковш, тронул еще — он хватает целый воз грунта, дернул веревку — ковш сбрасывает грунт в вагонетку. И полное послушание — ни упрямства, ни заминки!
— Дайте попробовать! — приставал Тансык к машинистам.
Некоторые отказывали с маху, другие спрашивали какие-то права. Убедившись, что парень не имеет не только прав, а даже понятия, что это такое, говорили наставительно:
— Сперва получи права!
— Где? — допытывался Тансык.
Называли Москву, Ленинград, Урал, — словом, те места, в каких машинисты зарабатывали и получали свои права. В конце концов полную ясность о правах на управление машинами дал ему муж сестры шофер Ахмет.
Тансык заявился к бригадиру Гусеву и сказал:
— Сделай меня хозяином машин!
— Ты что, захотел в тюрьму?! — Гусев посмеялся. — Теперь всякие хозяева не в чести.
— Я — работать. Повернул бы ручку — и машина послушалась.
— Значит, машинистом, механиком.
— Как ты, — дополнил Тансык. Много отдал бы он за одну минуту побыть бригадиром, как Гусев.
— На каких же машинах?
— На всех, на всяких.
— Это не выйдет, за все возьмешься — ни с одной не справишься. Пока бури, потом подумаем.
Тансык начал проситься в Москву или в другое какое-либо место, где можно получить права работать на машинах.
— Все получишь здесь, и права и машину. Я помню тебя, — обнадежил его Гусев.
В ущелье Огуз Окюрген засуетились, зашумели люди: бурильщики, взрывники, экс-комбриг Гусев, скальный прораб Дауль… Зафыркал компрессор, затрещали бурильные молотки. Готовился первый, пробный взрыв.
Любой взрыв, а первый особенно — игра с неизвестным. Как бы хорошо ни был подготовлен, он может кончиться неудачей, принести неприятности: окажись в породе какие-нибудь особые свойства — получатся слишком крупные, непосильные для экскаватора глыбы, подвернись неожиданно человек — жертва…
Секунды, отделяющие запал от взрыва, слишком короткие для того, чтобы завернуть цигарку, для взрывника — целая жизнь, наполненная тревогами, надеждами и многообразными воспоминаниями. К ним нельзя привыкнуть, сколь бы часто ни повторялись они. Потому-то скальный прораб Дауль был не в себе.
С лицом, исполосованным злыми складками, с перекошенным, широко открытым ртом, он стоял перед нежданной толпой любопытных, собравшихся поглядеть на зачин, и грозил ей костистым волосатым кулаком.
Вздумайся кому-нибудь переступить указанную черту, криком, шуткой, слишком ли громким сморканьем нарушить торжественность момента — Дауль, верно, дал бы ему тумака.
Толпа держалась, как замороженная, лишь в кучке взрывников шебаршились шутки, и с лица на лицо перепархивали усмешечки по поводу не в меру взволнованного прораба.
Орудийный залп. За ним несколько разрозненных, догоняющих друг друга выстрелов. Из глубины ущелья выскочил коричневатый столб с лохматой головой, будто прикрытый бараньей шапкой, и начал подниматься к небу.
Он вырос до макушек самых больших утесов и остановился, потом на все стороны поклонился лохмами головы и с грозовым шумом свалился обратно в глубину ущелья.
— Пре… пре… красно! — выдохнул Дауль и разжал онемевший кулак.
— Мышиная грызня, волынка, — отозвался ему заливистый, насмешливый говорок. — Стариковский…
На последнее слово толпа ответила долгим хохотом.
Дауль, почуяв обиду, как рассерженный гусак, вытянул шею и зашипел:
— Кто, кто, кто это сказал? Ка-ка-кой это-то мастер нашелся? — У Дауля была затрудненная прерывистая речь с ненужными повторами, длиннотами и недомолвками. — Я най-ду-ду хулигана. Я е-го в дру-гой рраз в шею!
— Я сказал, — старший взрывник Петров хлопнул ладонью о ладонь, — и говорю: грызня, крысиные бирюльки. Экскаваторы, компрессоры повыдумали, а во взрывном дело все пшик да пшик.
Осматривали дробление. Местами камень был измолот в пыль, местами лежал тонными глыбами.
Петров стучал в глыбы сапогом и, оглядываясь на прораба, горячился:
— Это куда? Экскаватор глотать не станет. Снова бурить, рвать?
— Бу-бурить. А ты, ты каб-лу-ком-ком хо-хо-чешь?
— Вот тебе пыль, вот тебе глыба. Мало ли сил ушло на пыль! Эти бы силы да на глыбы!.. — Петров уперся в Дауля красными воспаленными глазами. — Не одинаково бьет. Стреляем в небо, как в дырку.
— Ты не до-до-волен?
— А какой дурак доволен?
— Я, я, к при-ме-ме-ру.
Петров развел руками: что, мол, поделаешь с тобой, если не вышел умом.
— Кол-дун-дун, за-но-зза, — прошипел Дауль и, вполне довольный взрывом, но столь же недовольный поведением Петрова, поспешно ускакал в строительный городок.
За ночь бригада добровольцев из молодежи расчистила путь, кое-где заваленный и покорябанный взрывом, а с первым светом двинулся на работу экскаватор «Марион». Он полз на двух широких гусеницах, напоминающих степных удавов, окрашенных ржавым цветом песка. На спинах гусениц плясали длинные, как кухонные ножи, языки пламени, вырывавшиеся из топки. Сильный прожектор, укрепленный на лобной части кузова, точно единственный глаз мифического циклопа, ошаривал дорогу. Из трубы валил черный нефтяной дым и волнистой гривой повисал на соседних скалах.
Экскаватор остановился у раздробленного навала, острием прожектора пощупал ворох камней и гукнул отрывисто, повелительно. Два писклявоголосых, по-воробьиному серых и по-воробьиному же торопливых тепловоза придвинули к нему по узкоколейке составы вагонеток с разливистыми утробами. Рабочие поднатянули рукавицы, крепче схватились за рули и рычаги управления, за лопаты.
Из экскаватора, примешиваясь к дыму, забил фонтаном белый пушистый пар и, окрасившись отблеском утренней зари, образовал над машиной подобный цветку нарядный зонт.
Раскрытая пасть экскаваторного ковша с хрустом вгрызлась в россыпь гранита, захватила толику с кубометр, захлопнулась с лязгом, приподнялась и ссыпала породу в вагонетку. Через несколько минут тепловоз с нагруженным составом укатил из ущелья в утренне голубой простор степной равнины. Вместо него встал под погрузку другой состав. И так, чередуясь, тепловозы то подбегали к экскаватору, то убегали от него.
— Как, все ладно? — крикнул экскаваторный машинист тепловозным.
— Ладно.
— Тогда, ребята, жми!
Чумазая семья машин дружно растаскивала разбитую аммоналом породу и сооружала насыпь. Экскаватор, как голова трудового коллектива, задавал темп и устанавливал порядок; без устали опуская и поднимая ковш, внимательно следил за мелюзгой, указывал ей места и поторапливал ее, на всякую неисправность сердито покрикивал гудком, на злостные нарушения дисциплины заливался долгим, до хрипоты, воем. Мелюзга старательно суетилась, бегала во всю прыть своих маленьких колес и наперебой успокаивала папашу.
Люди были неприметны: экскаваторный машинист сидел в утробе машины, у тепловозных только изредка показывались в оконцах потные лица; смазчики и кочегары, рабочие при вагонетках и рабочие пути, убиравшие потерянную вагонетками породу, послушно, молча выполняли волю машин. Не слышалось ни брани, ни болтовни, разговаривали только гудки и исключительно о деле.
