— Еду. Почему вы не сказали об этом раньше? — пожалел Ваганов.

— Раньше не было должности, мы только начинаем такие лесозаготовки.

— А меня всегда тянуло на Кавказ, в Тянь-Шань, Памир. Туда, надеюсь, не на верблюдах? Тогда я хоть сейчас — к черту и отдых!

— Привезите мне еще караваи саксаула, я тем временем подыщу вам заместителя. И не пейте. Если запьете, в Тянь-Шань не пущу! Уединенье — плохой товарищ, лучше всего — жена. Если есть — вызовите сюда, если нет — женитесь. Где нет жены, там часто водка.

Видя, что Елкин настроен благодушно, Ваганов спросил его:

— А вы женаты?

— И женатый, и семейный, и одинокий.

— Я плохо понимаю вас, — признался Ваганов.

— Жена и трое детей живут в Москве. Дети учатся, жена кормит их, я таскаюсь по необъятному российскому бездорожью.

— Вы любите бездорожье?

— Нет, наоборот, обожаю всяческие дороги: тропы и тропочки, большаки и проселки, особенно же — рельсовые магистрали. Дороги — это ведь кровеносная система цивилизации. Строя их, мы делаем одно из важнейших человеческих дел.

Елкин вспомнил, что надо ответить инженеру Ледневу на запрос о бензине, и сказал в телефон:

— Компрессоры пойдут на керосине. Приедет Веберг и переделает машины.

— Тот самый Веберг, коммивояжер, что вечно в командировке? Тогда разрешите мне на время его приезда покинуть работу. Иначе я подерусь с ним, — отозвался Леднев.

— Не волнуйтесь, Веберг не приедет. Изобретение сделал наш экс-комбриг. Но теперь он спит, и я не знаю, когда проснется.

— Не знаете, когда проснется? Что это значит?

— А то, что бригадир двое суток без сна цацкался с компрессором. И за это получил столько же отдыха. Самое лучшее — пришлите к нам толкового слесаря. И еще, нет ли у вас свободного человека на саксаул? Прежний заготовщик поедет в Тянь-Шань. Подойдет десятник, табельщик, старший рабочий.

— А пьяница? — спросил Леднев.

— Какой, беспробудный?

— Изредка пробуждающийся. С энергичной, умной женой.

— Кто же, собственно, будет служить, она или он?

— Она. Он будет числиться и расписываться в получении жалованья.

— Присылайте!

Верблюды продолжали реветь и снова поставили на ноги весь строительный городок. На этот раз рев был подобен праздничной музыке, гимну освобождения: всем надоело до чертиков жить без дров, вместо них собирать по степи скотский навоз, ломать или вырывать с корнем засохший колючий кустарник, упрашивать шоферов, чтобы по пути прихватили где-нибудь поленце. И все — рабочие, служащие, домашние хозяйки — с пожарной прытью бежали к верблюдам.

— Гони их, чертей! — кричала толпа. — Обед, чай варить надо. Живем на сухомятке, пьем сырую воду. Изошлись животами. Гони! Ишь какие антилигенты, замочиться не хотят.

Но у караванщика были свои правила: не гони, верблюд не любит это, а жди, — и караван надрывался целый час. Только убедившись окончательно, что милости не будет, вожак умолк и перешел реку. За ним послушно умолк и двинулся весь караван.

Саксаул разгрузили и тут же потащили к баракам, юртам, землянкам, кострам.

Освобожденные верблюды разлеглись по песчаному отрогу отдыхать, напоминая могильные холмы.

Саксаул привозили издалека, через безводные и бестравные пески, путь в оба конца занимал две недели. Верблюды сильно тощали и уставали.

Обычно им после каждого рейса давали трое суток отдыха, но в этот раз только одну недолгую летнюю ночь. Рано утром они ушли, снова всполошив своим ревом весь еще сонный строительный городок.

Пески Мутон-Кумы пятые сутки обволакивали своим желтым дыханием застрявшие грузовики с горючим, бросали в тревогу и жаркую беготню администрацию строительства, подтачивали бодрость рабочих, по иным путям направляли жизнь не только отдельных людей, но и целых коллективов. Не будь их или будь они хоть чуточку сцеплены корнями степных трав, — шоферы не застряли бы с горючим, строители получали бы полную дровяную норму, завхоз и еще многие были бы избавлены от бессонницы, Вебергу не пришлось бы в день возвращения из одной командировки спешно удирать в другую и телеграфировать Елкину:

Для защиты от ветра и солнца шоферы натянули брезент меж двух застрявших грузовиков и начали ждать подмогу. Чувствовали они себя прекрасно: продукты при выезде получили на двойное число людей — на себя и несуществующих помощников, — варево и жарево готовили на костре, сжигая горбыли и доски, взятые для совсем иных целей, время коротали за игрой в очко. Для очистки совести однажды послали делегацию за помощью на соседний строительный участок, но помощь просили с таким равнодушием, что соседи, озабоченные переброской своих грузов, отказали без всякого стыда.

Панов, выползший из-под брезента облегчиться, заметил в желтой дали среди барханов ныряющий черный ком.

— Едут! Робя, бросай карты, копошись! — закричал он.

Шоферы сели за рули, завели моторы и принялись хохотать.

— Скажем, что работали без отдыха, без жратвы. Гони монету, гони сверхурочные! — выкрикивал в хохоте Панов. Крути, робя, показать надо — мы, мол, соревнуемся. Втирай очки!

Прибыл шофер Сливкин.

— Ты зачем? Мы тут маялись, а ты хочешь отнять у нас сверхурочные?! — закричал на него Панов. — Катись обратно!

Но Сливкин подогнал свой грузовик к машине Зубилина, еще не обнаглевшего окончательно, и сказал:

— Берись, парень, берись за дело! Не в карты играть приехал, не за то платят тебе.

Они перекатили половину груза с машины Зубилина на машину Сливкина и затем, подкладывая под колеса горбыли и доски, начали одолевать километр за километром, выбравшись из песков на сносную дорогу, дали полную скорость. Целую ночь машины неслись во весь мотор, огнями фар пугали до полного ошаления придорожных сусликов и зайцев, а ранним утром победным пеньем сирен оповестили о своем прибытии в строительный городок.

Панов и его дружки приехали через два дня, приехали на одной машине — четыре грузовика с горючим оставили в песках — и потребовали сверхурочные за всю поездку, включая и простой в Муюн-Кумах. Брошенные грузовики постепенно, по одному долго выручали шоферы Сливкин и Зубилин.

Оздоровить транспорт могла только замена спившихся и обнаглевших шоферов новыми, и пятеро были назначены к увольнению.

К Козинову прибежал завгар.

— Что вы тут в рабочкоме вытворяете?! — закричал он. — Увольняешь Панова, увольняй и меня. Я не могу без него, я плюю на все и ухожу!

— Увольняем не мы, а начальник. Но рабочком согласен с ним. — Козинов придвинул завгару табурет. — Садись, разговор будет долгий. — И когда завгар сел: — Ты чего так воюешь за Панова? Вместе пьете? Вместе принуждаете женщин? Панова мало снять, его выгнать надо за тыщу верст от Турксиба. Кто воспитал нам наглецов? Вчера иду мимо гаража, шоферы спорят с завхозом, не хотят ехать. Вдруг подбегает к завхозу мальчишка и матом его. Ему, свиненку, гайки не завинтить, а материться уж научился. Да как?! Любого перелает. Это помощник Панова, ученик, три месяца проездил с ним в одной кабинке, и вот получай!

— Он тебя матом — и ты его матом. Дело бы понимал. Панов с первого дня ездит на головной машине?!

— Другой поведет.

— Где он? Тут нужен аховый шофер.

— И пьяница и сволочь? Сливкин не пьет и водит не хуже Панова.

— Сливкин у меня один.

Явился завхоз. Твердым шагом, со скрипом тяжелых сапог он подошел к Козинову, сбросил с табурета бумаги, крепко сел и проговорил, стуча пальцем в стол:

— Панова надо оставить.

— Отъявленный храп. Зачем он вам?!

— А вот: у меня бывают авральные работы, — скажем, и день, в два надо перевезти чертову уйму по аховой дороге. Я иду к Панову. Он меня, конечно, излает, конечно, надрызгается, а потом соберет свою колонну, и дело сделано. Другой и не излает, и не напьется, и не сделает. При авральной работе, когда тюк на крюк, без Панова мне зарез.