Для характеристики автотранспорта он зачитал ряд документов.
АКТ
Мы, нижеподписавшиеся, составили настоящий акт о следующем: шофер… недобрал полтонны груза, ссылаясь на неисправность машины, но по пути принял семь человек пассажиров, не имеющих никакого отношения к строительству, и, как говорили сами пассажиры, взял с них по три и по пять рублей.
Рапорт
Шоферы… каждую ездку из Алма-Аты привозят водку по пятьдесят и больше литров, хранят ее у грабарей, с которыми у них стачка.
— Видите, откуда пьянство и прогулы! Еще…
АКТ
Шоферы… без всякой нужды заехали в Талды-Курган и целые сутки пьянствовали с какими-то бабами. Когда мы их стали подгонять, они нас взяли в мат. Говорят, машины требуют ремонта. А к машинам за все сутки и не подходили. Напьянствовались, завели и поехали.
— Эти молодцы везли продукты. За сутки они могли бы сделать лишнюю ездку. Прикиньте: три машины, каждая по три тонны — потеря девяти тонн смертельно-необходимого нам.
— Ложь, брехня! — закричали из кучки шоферов. — Кто написал? Мы докажем…
— Закройтесь, саботажники! — гаркнул Гусев. — Не то еще знаем!
Козинов оглушительно загремел чернильницей по столу. Звонка, непременного спутника всех собраний, не было.
— Я читал без выбора, у меня таких документов целая папка.
— Чего маринуете? Давайте ход! — шумел Гусев. — Надо всех пакостников за ушко и на солнышко. Сами за руль сядем.
— Но этот я выбрал, назидательный документик. — И Козинов принялся читать:
Заявление
Есть такой рыженький, плюгавенький шофер Панов. Ездит по нашему участку на трехтонном грузовике. Он меня однажды чуть не заморозил, я после того вся изошлась чирьями. Ехала я из командировки. Дали мне записку к этому плюгашу. Поглядел и говорит:
«Вечером выедем».
Почему же вечером, нельзя ли пораньше?»
«Нельзя, надо взять горючего и машину попробовать».
Вечером выехали. Он в кабине, я поверх груза. Запомните: дело в мороз, а я в одном пальтишке и без валенок! Отъехали мы километров двадцать, и вдруг машина начала тыркать. Потыркала и остановилась. Фонари погасли. Захлестнуло нас теменью. Мне холодно стало, я и спрашиваю:
«Скоро поедем?»
«Совсем не поедем».
«Как же так?»
«Машина испортилась, не везет».
«Я без валенок, замерзну».
«Зачем мерзнуть, иди в кабинку!»
И, подлец, открывает дверку. Я ничего такого не подумала — и к нему. Он, стервец этот, достает вино, закуску, стакан, наливает и говорит:
«Давай погреемся, может, сутки простоим».
Я уперлась, а он уговаривает:
«Глупости, дуришь, девка».
Мне здорово зяблось, и я выпила маленько, прислонилась в уголок и заснула.
И вот чувствую, что схватили меня за шею, и слюнявые губы тычутся мне в щеку. У меня сна как не бывало. Гляжу, шоферишка жмется ко мне, расстегивает пальто. Я его раз в морду!
— Правильно! — одобрил Гусев.
«Чего дерешься, дура! Это же я», — и снова подбирается. Я его другой раз в морду».
— Молодец девка!
«Будь он посильней и потрезвей немножко…»
— Чего там, громче читай! — потребовали шоферы. Козинов ударил чернильницей и объявил:
— Все понятно…
«Еле-еле отбилась я, и на ящики. Холодище там, ветрище, снег… Схватила пустой бензиновый бак и жду.
«Тепло? — спрашивает он. — Дура, чего тебе стоит? Чай, не девка! Ну, мерзни!»
Часа три выстоял, потом завел мотор и поехал».
— Как вам, товарищи, нравится? И это не единичный случай.
Прения были бурны. Гусев требовал сокращения всех шоферов, замешанных во вредительстве, обвинял администрацию и рабочком в мягкости.
Шоферы защищались, выдвигая в свое оправдание лень, пьянство, прогулы других:
— Не мы одни такие, много и кроме нас.
Слово взял Козинов.
— Скверно, товарищи! Поковыряли друг друга, и грешищ у всех оказалось — не вычерпаешь экскаватором. После этого стыдно и рабочим-то называться.
— В администрацию захотел? — выкрикнул появившийся Панов. — Ну и катись, скатертью дорожка!
— Товарищ Панов, блюди очередь. Теперь моя. — И Козинов продолжал: — Лень, рвачество и чуть ли не насилие над людьми, над женщинами. Нигде нет такого, ни на одном заводе, голову свою ставлю на заклад.
И снова голос Панова:
— Можешь не ставить, никому не нужна твоя корчага.
— Да уймись ты наконец, перестань гавкать, чудовище с большой дороги! — потребовал от Панова Гусев.
— Оттого, что мы — чертова даль, понабрались к нам всякие фрукты и ягодки. Пойди выясни, кто каков. Пока выясняешь, он нагрохает таких фортелей-мортелей — за волосы схватишься. Самоочищение, товарищи, требуется, полка сорняков, кой-кому надо показать пролетарскую черту оседлости, за нее чтобы и окурка бросить, сплюнуть не мог. Мы уже отдирали коросты, а всех не отодрали. Сейчас отдерем, не пощадим ничем, и получится — пролетарское-то ядро не так плохо. Грязь, она всем в глаза прет, от водки за пять шагов вонь слышна, лень по походке видно, а энтузиазм, порыв строительный не скоро разглядишь. Когда его в счетной части в цифры да проценты переведут — тогда и увидишь. Энтузиазм на улицах не орет о себе, в грудь кулаком не стучит… «Я, мол. Я. Подать мне орден Трудового Знамени». А он есть.
И я, товарищи, вам, у которых социалистический проблеск в душе, говорю — без вашей помощи ни рабочком, ни администрация всю шваль не выведет. Вы, товарищи, должны помогать нам. Вы, товарищи, есть главная крепость. К вам и администрация притулилась, и неправильно ждать, когда она примется вас чистить. Сами должны и чиститься и выпрямляться, руки никто не подаст, потому в нашей стране вы — самая главная и сильная рука. Рабочий в нашей стране — творец и хозяин. Это запомнить надо!
— Надоело! — раскатился по палатке громкий голос.
— Что, кому надоело? — спросил Козинов.
— Хозяином быть. — К столу протиснулся плотник Бурдин. — Ежели я — хозяин, то мне уже не с кого требовать. Будь у меня хозяином, к примеру, товарищ Елкин, я сказал бы ему: «Даешь!», не даст — за горло его, забастовку. А теперь пойди сунься — он скажет: «Не там требуешь, ошибся дверью, требуй сам у себя: ты — хозяин». Он, видишь ли, мой работник. — Бурдин захохотал.
Тут к нему подскочил Гусев, крепким скрюченным пальцем постучал ему в лоб и сказал:
— По хозяину стосковался? Позабыл, как понужали хозяева рабочего человека, иль сам был хозяином? До чего договорился, дубина, — за хозяина готов отдать пролетарскую власть, растоптать революцию.
— Революция будь, я не трону ее. Но знать мне интересно, с кого требовать, — не унимался Бурдин.
— Попробуй тронуть — так успокоим!.. — Гусев медленно оглядел всего плотника, точно решал, много ли весит он. — Успокоим, что сам господь бог в день Страшного суда не найдет твою баранью башку. Чего тебе требовать? Давно пухнешь от жадности, и все мало.
По палатке пробежал неодобрительный гул. Бурдин наконец понял, что слишком явно обнаружил свои рваческие желания, и спрятался за спины.
Совещание приняло длинное постановление: наладить дисциплину, поднять производительность труда, оздоровить автотранспорт, улучшить снабжение, жилье, культурную работу… Все это поручалось администрации и рабочкому.
Козинов остался один в продымленной палатке, ходил вокруг стола, сердито расшвыривая сапогами окурки на полу, и ворчал:
— Ночные осмотры юрт, землянушек. Наблюдение над приходящими машинами. Чистку шоферам, чистку. Крыть в стенгазете, показать у каждого мерзавца всю его мерзопакость.
Вошел Гусев и шепнул нарочито, даже без надобности, тихо:
— Айда! Грабари отправили бричку, непременно за водкой. Недавно пришли машины из города.
Крадучись вышли в степь и с песчаного бархана начали вглядываться в зыбкий мрак ночи.
