любимых венецианцами фиолетовых тонов. Все те же одушев

ленные руки, очерченные киноварью, написанные в голубых по

лутонах, по слитно и густо положенным краскам струится теп

лота плоти, — живые руки, воссозданные по законам той хитрой

анатомии, в которой красное или голубое пятно, как бы от слу

чайного прикосновения кисти, но положенное именно там, где

нужно, придает жизнь и движение этим рукам, придает им про

зрачную телесность, как на полотнах венецианцев.

У Ланкре, который представлен здесь большой картиной

«Танец», поврежденной во время обстрела *, свет никогда не пе

редается, как у Тенирса, маленькими решительными мазками —

он всегда как бы растворяется в красках, — отсюда и отсутствие

рельефности; и даже если он осмеливается прибегнуть к ним

при изображении ткани, то и там они расплывчаты.

«Сикстинская мадонна»: идеал прекрасного в общепринятом

понимании, академического прекрасного, прекрасного как от

сутствие безобразного. Меня изумляет, что бог создал людей

достаточно одаренных, если допустить, что они добросовестны

и не лишены вкуса, позволяющего им судить самостоятельно, —

достаточно одаренных, чтобы восхищаться этим и в то же время

Рембрандтом, Рубенсом, словом, настоящей живописью.

Среди рисунков выставлен «Лев» Удри, сделанный итальян

ским карандашом с чуточкой сангины — в пасти и в глазах. Это

набросок, похожий на рисунки Фрагонара свинцовым каран

дашом.

Перед музеем два маленьких дворца, соединенных красивой

галереей, посреди которой возвышается прихотливая каменная

тиара, похожие на ларчики XVIII века, сверху донизу разукра

шены каменными цветами. Их медная крыша, изумрудно-зеле-

ная от времени, почему-то приводит на память венецианских

дам — единственное напоминание о родине, которое, должно

быть, сохранилось у Каналетто, когда он приехал сюда. < . . . >

268

14 сентября.

Ночью мы проезжаем по лейпцигской равнине. Странная

вещь: мы, туристы и поклонники Ватто, едем по железной до

роге через всю Германию, которую наш отец изъездил солда

том, на боевом коне, осыпаемый вражескими пулями *. Мы сле

дуем по тому пути, на котором Франция сеяла человеческие

кости — так Мальчик-с-пальчик, чтобы найти дорогу домой,

оставлял за собою кусочки хлеба.

Повсюду в Германии, у этого народа, живущего под холод¬

ным, северным небом, чувствуется любовь и тяга ко всему, чем

богаты теплые страны. Сады полны цветов, лавки полны юж

ных фруктов. Пристрастие к экзотическому, которое ощущается

также в обезьянах Альбрехта Дюрера и львах Рембрандта.

Сегодня вечером в кофейне я видел, как люди в сапогах с го

ленищами чуть не до живота покупали ананасы: Миньона взды

хает по краю, где зреют апельсины! * < . . . >

Нюренберг, 16 сентября.

Нюренберг напоминает рисунок пером Гюго. По улицам

бесшумно ходят Щелкунчики, а в башенках домов сидят за

думчивые женщины, рассеянно глядя в окошко и роняя на про

хожего улыбку, как роняет цветок лепестки.

Вечером мы говорим о том, какой допотопной жизнью здесь,

должно быть, живут. Все сводится к семье! И эта жизнь, навер

ное, течет так же бездумно, как пересыпается песок в песочных

часах. От жизни нюренбержцев мы переходим к нашей и сетуем

на то, что наша молодость обречена на каторгу бедностью, из

которой мы пытаемся выбиться и которая разрушает иллюзии,

смиряет юные порывы и отравляет радости. А как скоро ухо¬

дит душевная молодость! И когда в кошельке заводится не¬

много денег, она уже улетела... Так бывает в любви: нет больше

двух существ, слившихся воедино, — между тобой и женщиной

встает некто третий и смеется над вами обоими.

На кладбище, среди каменных надгробий с бронзовыми гер

бами, есть одно, на могиле какой-то американки, где высечен

настоящий боевой клич веры: «Resurgam» 1. А неподалеку, на

могиле какого-то жестянщика или, может быть, аптекаря — на

стоящий герб шута горохового: два отлитых из бронзы

шприца — наглядное доказательство, что этот народ совер-

1 «Восстану из гроба» ( лат. ) .

269

шенно недоступен для иронии и что в Германии совершенно не

чувствуют смешного.

Сен-Виктор после целого дня консультаций с самим собой и

с нами покупает позолоченного деревянного слона с часами на

спине и кое-что из фарфора. И он так трясется над своими по

купками, высказывает столько волнений, столько опасений

при их упаковке, как будто дело касается стотысячной цен

ности.

Он рассказывает нам по этому случаю о самом прекрасном

свидетельстве преданности, какое только возможно: Шарль

Блан привез в Париж из Копенгагена, в подарок своей любов

нице, фарфоровый сервиз, который он всю дорогу держал на

коленях.

Теперь Сен-Виктор проникается большим доверием к нашей

компетентности в вопросе о покупке художественных изделий.

Мы шутливо болтаем о торговле такими изделиями и о том,

какой она могла бы стать прибыльной в руках умных людей.

Он загорается, он уже увлечен! Он, дескать, получит от Со-

лара тридцать тысяч франков и вложит их в дело, вот вам и

магазин! И он почти сердится на нас за то, что мы не хотим

осуществить эту мечту, которая приводит его в восторг и упое

ние. Поскребите критика, и вы увидите Ремонанка *.

Мюнхен, 18 сентября, вечером.

Мюнхен — это пивная в Парфеноне из папье-маше.

И здесь тоже повсюду рокайль, как протест против архаизма в

маленьких моделей всех больших памятников, — самый тонкий

и изящный рокайль.

В музее с Сен-Виктором. Перед каким-то дурацким, скверно

написанным портретом он восклицает: «Какая убежденность,

какая искренность!» Перед плохой мадонной, которая закры

вает глаза, умирая: «Какое чувство! Это последнее слово ми

стического искусства!» Перед «Рыцарем Баумгартнером» Аль

брехта Дюрера, который изобразил его в позе отдыхающего:

«Какая усталость! Это усталость рыцарства: феодальный строй

умирает». Он же говорил перед «Сикстинской мадонной»: «Ка

кого ужаса полон взгляд у богоматери. Она держит величест

венного младенца так, словно у нее на руках тяжесть всего

мира...» Я всегда отношусь недоверчиво к людям, которые при

писывают картинам столько идей. Боюсь, что они не видят

этих картин.

«Рождество Христово» Рембрандта. От зажженной лампы

270

посредине картины исходит настоящий свет. Знаменитая дрез

денская «Магдалина» Корреджо не превосходит «Магдалину»

Ван дер Верфа, которую мы увидели здесь.

№ 404 каталог приписывает Лемуану, а Виардо приписы

вает Ватто. «Привал и завтрак на охоте» по теплой тонально-

ности и красным одеждам напоминает Ланкре. Что это — Ван-

лоо или, скорее, Куапель? Большое сходство с иллюстрациями

к «Дон-Кихоту». «Страшный суд» Рубенса — обвал, лавина

тел, которые сплетаются, барахтаются, катятся и низвергаются.

Все оттенки обнаженной плоти, разливающейся, как река в по

ловодье, от пронизанной синим до согретой смолисто-желтым,

от озаренной небесным сиянием до пламенеющей в отсветах

адского огня. Не было кисти, которая с большей яростью на

валивала и разваливала груды плоти, связывала и развязывала

гроздья тел, ворошила жир и внутренности. Гротескное раство

ряется в эпическом. Черти сидят верхом на женщинах. Здесь

есть и мужчины, похожие на бурдюки и на силенов, и толсто

брюхие, толсторожие, заплывшие жиром женщины, и черти,

пожирающие грешников, которые выглядят как больные сло