новой болезнью. А среди всего этого — женские груди, написан

ные в самых нежных тонах, подмышки, где свет угасает в си

неватой полутени, тела, омытые светом, как бронзовые статуи.

Это солнце в аду, это ослепительная палитра плоти, это вели

чайший разгул гения.

Очевидно, коллекционерами становятся от скуки, от пустоты

существования. Вот почему в Германии такие прекрасные кол

лекции — Дрезденская галерея, созданная курфюрстами саксон

скими, Мюнхенский музей, основанный Людвигом I. <...>

Париж, воскресенье, 30 сентября.

Париж нам кажется серым, женщины — некрасивыми, эки

пажи — тряскими и шумными. Ничто на родине нам не мило,

даже наша домашняя обстановка. Наш китайский фонарь раз

бит. Вот и все, что случилось за время нашею отсутствия.

3 октября.

<...> По иронии судьбы мы до сих пор были окружены, с

с одной стороны, друзьями, о характере которых были невысо

кого мнения, а с другой стороны — друзьями, о таланте кото

рых были невысокого мнения.

271

Мы придумали название для большой философской книги,

очень простой по форме и по сюжету, скептической книги обо

всех условиях жизни индивида, от рождения до кладбища:

«История одного человека». Мы напишем ее, ибо мы созданы

для того, чтобы ее написать. < . . . >

11 октября.

Опять нападки на Гаварни за то, что он не изображает лю

дей добродетельных, а пишет усталые, бледные лица с синевой

под глазами... Черт возьми! Да ведь Гаварни рисует парижан,

жителей столицы, людей издерганных... Не может же он изо

бражать в XIX веке, как немецкие примитивы, святых, про

стаков и благодушных мещан. Ожидать от него этого — все

равно что требовать от своей жены, чтобы она походила на ма

донну Шонгауэра.

Обедали у Гаварни, который говорил о том, как он восхи¬

щается «Комическим романом» Скаррона: Раготен — это вос

хитительная сатира на мещанское тщеславие. И всего больше

его восхищает то, что герои этого романа не рассуждают, не

разглагольствуют, а выражают себя в движениях. На его взгляд,

этот роман — лучшая из пантомим.

Среда, 17 октября.

< . . . > Все благородные, рыцарские, возвышенные чувства,

чуждые здравого смысла и расчета, исчезают из этого мира под

влиянием спекуляции и мании обогащения, так что, кажется,

скоро рычагами воли будут только материальные побуждения

здравого смысла и практицизма. Но это невозможно. Это озна

чало бы утрату равновесия, разрыв между материальной и ду

ховной жизнью общества, который привел бы его к краху.

До сих пор никто не заметил, что теория успеха в общест

венной жизни в точности соответствует принципу свершивше

гося факта в политике.

Париж, 23 октября.

< . . . > Новое, доселе неизвестное ощущение, симптоматичное

для новых обществ, сложившихся после 1789 года, это ощуще

ние, что существующий социальный строй продержится не

больше десяти лет. Со времени Революции общества больны;

и даже выздоравливая, они чувствуют, что снова занедужат.

272

Идея относительности принципов и недолговечности прави

тельств проникла во все умы. В XVIII веке только король гово

рил: «Это продлится, пока я жив». Теперь привилегия так

говорить и думать распространилась на всех.

31 октября.

< . . . > Боюсь, что воображение — это бессознательная па

мять. Чистое творчество — иллюзия ума, и вымысел разви

вается лишь из того, что произошло. Он имеет свою основу

единственно в том, что вам рассказывают, в газетных сообще

ниях, которые попадаются вам на глаза, в судебных отчетах,—

словом, в реальной действительности, в живой жизни. <...>

< . . . > Комическое на сцене в наши дни — это шутка в духе

богемы, полная жестокого цинизма, беспощадная насмешка над

всеми недугами, над всеми иллюзиями, над всеми человече

скими установлениями: насмешка над чахоткой, над материн

ским, отцовским, сыновним чувством, над брачной ночью. Это

поистине дьявольское выражение парижского скептицизма, это

смех Мефистофеля в устах Кабриона *. <...>

8 ноября.

«Знаете ли вы, как был взят Севастополь? * Вы думаете, бла

годаря Пелиссье, не так ли? — говорит нам Эдуард и продол

жает: — До чего же курьезна подлинная история! Благодаря

Пелиссье? Вовсе нет, Севастополь взяли благодаря министру

иностранных дел».

Во время войны в Петербурге находился прусский военный

атташе г-н Мюнстер, слывший русофилом, который посылал

прусскому королю донесения обо всех военных тайнах, обо

всех военных советах, происходивших у императриц. Прусский

король никому, даже своему первому министру г-ну Мантей-

фелю не сообщал об этих донесениях. Он знакомил с ними

только своего ближайшего друга и наставника г-на Герлаха,

этакого древнегерманского мистика, верноподданного консер

ватора, ретрограда, наподобие де Местра, которому не давали

спокойно спать всяческие выскочки, «национальное право» и

визит королевы Виктории в Париж.

Господин Мантейфель узнал об этих донесениях; он прика

зал их выкрадывать и снимать с них копии, когда из дворца их

пересылали Герлаху. Благодаря этой проделке Мантейфеля

мы их и получили. Французское правительство подкупило

18 Э. и Ж. де Гонкур, т. 1

273

человека, который перехватывал корреспонденцию для ми

нистра.

В этих донесениях содержались всякого рода секретные со

общения касательно Севастополя. Например: «Если в такой-то

день в таком-то месте пойти на приступ, Севастополь будет

взят. Стоит только ударить на город в одном пункте, и все бу

дет кончено. Но пока французы не найдут этого пункта —

nix» 1.

Император, получив эти сведения, посылает Пелиссье при

каз штурмовать Севастополь, пойти на приступ в таком-то ме

сте, которое он ему указывает; но он не может ему открыть,

на чем зиждется его уверенность. Пелиссье, памятуя о неудач

ном штурме 18 июля, не хочет атаковать. Депеша за депешей.

Главнокомандующий, которому это надоело, перерезает провод

и не идет на штурм. Взбешенный император хочет отправиться

на театр военных действий. Телеграф исправляют. Благодаря

указаниям Мюнстера французы достигают Черной речки, а за

тем атакуют Малахов курган именно в том месте, где следовало

атаковать. И эти бумаги обошлись нам всего лишь в шестьде

сят тысяч франков — сущая безделица. Извольте теперь по

смотреть взятие Малахова кургана на Панораме * — вот как

его представляют для народа, вот как его изображает история

Тьера!

Воскресенье, 18 ноября.

Поэты и мыслители — это больные: Ватто, Вольтер, Гейне...

Похоже на то, что мысль вызывает недомогание, расстройство,

болезнь. Тело, по-видимому, неподходящее вместилище для

души.

Вечером я пошел в «Эльдорадо», большой кафешантан на

Страсбургском бульваре, роскошно декорированный и распи

санный зал с колоннами, нечто вроде берлинского Кроля.

Наш Париж, Париж, где мы родились, Париж 1830—

1848 годов уходит в прошлое. Не в материальном, а в духов

ном смысле. Общественная жизнь быстро эволюционирует, и

это только начало! Я вижу в этой кофейне женщин, детей, су

пружеские пары, целые семьи. Домашняя жизнь замирает,

снова уступая место жизни на людях. Клуб для верхов, кофейни

для низов — вот к чему приходят общество и народ. От всего

1 Испорч. «nichts» — ничего ( нем. ) .

274

этого здесь, в Париже, на этой родине моих вкусов, я чувствую