симо от времени и среды. Делать из Гомера величайшего поэта
всех времен только из-за эпохи, в которую он жил, только из-за
того, что это начало литературы, — почти то же самое, что объя
вить первобытного человека, допотопного троглодита, вырезав
шего оленя на кости, более великим рисовальщиком, чем Винчи.
В искусстве есть тысяча способов поощрить мнимое призва
ние, но ни одного — обескуражить истинное.
20 декабря.
Мы теперь — как женщины, живущие вместе, у которых
здоровье стало общим и даже регулы наступают одновременно;
мигрень у нас обоих начинается в один и тот же день.
Все современные исторические иллюстрации к книгам, все
изображения мужчин и женщин прошлого могли бы красо
ваться на обертках дешевых новогодних конфет с ликером, для
этого им не хватает только раскраски. Кажется, что все это
выполнено гравировальной школой Арсена Уссэ.
ГОД 1 8 6 7
1 января.
Час ночи. 1867 год, что ты принесешь нам? <...>
2 января.
Обед у принцессы с Готье, Амеде Ашаром, Октавом Фейе.
Ашар — старый светский человек, поблекший, потускнев
ший, речь невыразительная, однозвучный голос. Фейе похож на
свой талант: он и физически воплощает изысканную зауряд
ность.
Готье и мы ругаем Понсара, принцесса протестует. Потом
у Готье спрашивают, почему он не пишет того, что говорит.
«Я расскажу вам одну историю», — отвечает Готье. Однажды
господин Валевский сказал ему, что теперь надо отбросить
всякую снисходительность и что с завтрашнего дня Готье мо
жет говорить о пьесах все, что думает. «Но на этой неделе, —
заметил Готье, — идет пьеса Дусе...» — «А! Тогда, не начать ли
вам со следующей недели?» — живо ответил Валевский. «Ну,
так я до сих пор и жду этой следующей недели!» < . . . >
Когда холодно, маленькие музыканты идут по улице со
скрипками под мышкой, в сюртуках, спускающихся им до пят,
с кепи на голове; карикатурные, озябшие и мрачные, они по
хожи на обезьянок в длинных пальто.
Постоянно говорят о творчестве Творца и никогда не гово
рят о творчестве его творения. А между тем как много сотво
рил человек, вплоть до божественных мелодий орг ана!
Знамение времени: в книжных лавках на набережной не
стало стульев. Франс был последним книгопродавцем со стуль-
551
ями, его лавка была последней, где между делом можно было
приятно провести время. Теперь книги покупаются стоя. Спра
шиваешь книгу, тебе говорят цену, — и все. Вот до чего эта
всепожирающая активность современной торговли довела про
дажу книги, прежде связанную с фланированием, ротозейством,
бесконечным перелистыванием и дружеской беседой. <...>
Читаю рассказ о чудесном открытии целого города Ансер-
вии в Сиаме; * развалины его тянутся на десять лье, там есть
статуи, у которых палец на ноге в двенадцать раз длиннее
ружья. Чушь это или правда, но я задумался. Неужели до на
шего человечества существовало другое, более могучее, суще
ствовали люди семи футов роста, памятники гигантов, города
огромные, как королевства? Неужели у нас есть прошлое, го
раздо более великое, чем то, которое мы знаем? Увы! История
начинается только с истории, то есть с человечества, создав
шего себе рекламу.
16 января.
<...> Всемирная выставка * — последний удар по существу
ющему: американизация Франции, промышленность, заслоня
ющая искусство, паровая молотилка, оттесняющая картину,
ночные горшки в крытых помещениях и статуи, выставленные
наружу, словом, Федерация Материи. < . . . >
9 февраля.
< . . . > Есть только две возможности в отношениях с себе по
добными: или вы нуждаетесь в них, или они нуждаются в вас.
Мы настолько глупы, что никогда не злоупотребляем второй из
этих возможностей. < . . . >
Высшее проявление независимых взглядов, грандиозная ори
гинальность у некоторых провинциалов конца XVIII века по
хожа на последние остатки феодального мира, который поро
ждал еще цельные личности, выросшие в одиночестве, среди
четырех башенок старинного замка, и не поддающиеся влиянию
культуры, мыслей, привычек других людей.
Странные мы парижане: в Париже мы одиноки, как волки.
Вот уже три месяца, как мы связаны с себе подобными только
обедами у Маньи и у принцессы. За три месяца почти ни од
ного посетителя, почти ни одного письма, почти ни одной
встречи со знакомыми во время наших прогулок в одиннадцать
552
часов вечера. Отчасти по собственному желанию, отчасти в силу
обстоятельств мы создаем вокруг себя пустоту и наполовину
довольны тем, что нас не ранит соприкосновение с другими,
наполовину грустны оттого, что мы всегда бываем только
вдвоем.
22 февраля.
< . . . > Вот уже неделя, как мы не встаем с постели, неделя,
как мы больны; у нас такие приступы, что мы корчимся от
боли, и — странное сходство — начались они в одну и ту же
ночь, у одного печень, у другого желудок. Всегда страдать, хотя
бы немного, но страдать. Ни одного часа той полной и безмя¬
тежной надежности здоровья, которая бывает у других. Всегда
или страдаешь сам, или мучишься за другого. Всегда прихо
дится насильно вызывать в себе желание работать и отвлекать
свою мысль от недомогания тела и от грусти, причинен
ной болезнью.
25 февраля.
Флобер своим здоровьем, грубым и сангвиническим, по-де
ревенски закаленным в десятимесячном уединении, немного
раздражает нас, выздоравливающих: для наших нервов он сли
шком буен, и даже его талант кажется нам громоздким из-за
ширины его плеч. < . . . >
Прекрасно в литературе то, что уносит мечту за пределы
прямого смысла сказанного. Как, например, в агонии — беспри
чинный жест, что-то неясное, лишенное логики, почти ничто, и в
то же время неожиданный признак человечности *.
Почему японская дверь чарует меня и приковывает мой
взгляд, в то время как все греческие архитектурные линии ка
жутся мне скучными? Что касается тех, кто говорит, будто бы
они чувствуют и то и другое искусство, — я убежден, что они не
чувствуют ни того, ни другого. < . . . >
6 марта.
<...> Сейчас мы покупаем множество мемуаров, писем, ав
тобиографий, все человеческие документы: останки
правды. < . . . >
8 марта.
Мы убегаем, как воры, унося под мышкой две толстые те
тради: «Мемуары» Гаварни, которые только что доверил нам
его сын. В жизни у нас было немного таких острых радостей.
553
И прежде чем идти на урок фехтования, в первой же убогой
кофейне, на мраморном столике с пятнами от кофе, мы погру
жаемся в это сердце и в этот мозг, совершенно для нас откры
тые.
15 марта.
Какая любопытная вещь эти «Мемуары» Гаварни. Полное
отсутствие упоминаний о друзьях, об интересных людях, встре
ченных им в жизни, — полное отсутствие других людей. Мему
ары, целиком заполненные женщиной, которая, отдавшись ему,
завладевает им: смесь цинизма и «голубого цветочка». Позднее
женщину прогоняет математика, но в дневнике так и не появ
ляется мужчина или друг. Странные колебания уровня его мы
слей: то он опускается до общих мест, то поднимается до самых
широких взглядов на конечное и бесконечное, до самых высо
ких философских рассуждений; потом вдруг идет разная че
пуха, грязные каламбуры, почти безумное коверканье слов.
В сущности, очень жаль, что он писал только любовные ме
муары, где он главным образом выступает в роли армейского