вальки, им отвечает эхо; визжит пила, врезаясь в иву; свет, за

ливающий холмы, меркнет в ложбине, заросшей цветущим ве

реском; крики детей, оглашающие воздух, похожи на крики

птиц. И вот оно, счастье, здесь, перед тобою, на берегу реки:

чья-то жизнь, позлащенная солнечным лучом, смотрит на те

кущую воду, неподвижная, чистая и глупая. <...>

Сегодня утром у Августы было огорчение: она разбила

ночной горшок своей матери, ночной горшок, который прослу

жил сорок лет! Для нее это была реликвия, память, семейное

546

наследие, нечто почти священное. Августа по своему типу пред

ставляет собой, как это бывало в старину, связующее звено с

прошлым целого рода, с культом семьи, с привязанностью к

дальним родственникам, со всем, что роднит живых потомков

и их умерших предков... Она наделена всеми страстями, всем

тщеславием и фетишизмом, свойственными этой религии рода.

Ее сын в этом отношении представляет с ней разительный

контраст. Неуважение к предкам проявляется у него в шутках

пале-рояльского пошиба. Он, как уличный мальчишка, плевать

хотел на свою семью. Он бросает шляпой в портреты старых

родственников и глумится над своими предками. У него нет

уважения даже к живым, к матери, к отцу. Он обращается

с ними запанибрата, как с приятелями. Он паясничает перед

ними, ведет себя распущенно, чуть ли не портит воздух. Ох,

как мы далеки от того дедушки, перед которым его сорокалет

ние сыновья не садились до тех пор, пока он им не скажет:

«Садитесь!» Как далеки от моего отца, который, уже будучи

офицером, по три дня носил в кармане мундира письмо своего

родителя, не смея распечатать!

Этот мальчик — совершенно современный тип, он все вышу

чивает, ничто его не поражает. Сегодня вечером он напал на

античность и проклинал ее изучение: «Греция? Ой-ой-ой! Су

масшедший дом!.. Александр? Шут гороховый! Христофор Ко

лумб? Ну что ж, он плыл куда глаза глядят; и я бы мог

сделать то же самое! Ганнибал? Великое дело! Ганнибал

перевалил через Альпы при помощи уксуса *, асеto, я это

помню. Ну и чепуха!» Вот с какими верованиями молодежь

кончает теперь коллежи. Да боже мой! В один прекрасный

день, быть может, все это станет истиной и философией

истории... < . . . >

У новых домов есть все, им недостает только про

шлого. <...>

24 ноября.

По наполненным водой колеям, по мягким комьям жирной

земли, по раскисшим и топким лугам мы добираемся до леса,

до «Дупелятника». Издали мы слышим визг: мальчишки из со

седней деревни, маленькие загонщики, играя среди деревьев,

кричат, как будто они только что вырвались из школы после

уроков.

Дом — простая хижина, мазанка с серыми стропилами, кое-

где подправленная, кое-где облупившаяся до дранки. Под вы-

35*

547

ступающей черепичной крышей сохнут, связанные пучками,

сморщенные бобовые стручки. Низкий потолок. Окошечко в

три стекла. Камин с трубой для раздувания огня, с дверцей,

прогоревшей от пылающего хвороста. На камине три склянки

из-под чернил, истраченных на писание счетов и арендных до

говоров; дикарская ложка, сделанная из половинки маленькой

тыквы, коричневая чашка, похожая на ту, из которой Марат

пил свой отвар. В углублении стены — монах — старинная де

ревенская грелка, мерка для зерна, штык, купленное на ярмарке

зеркальце, с засунутыми за него перьями сойки, два серпа,

охотничий рог. В глубине, над отсыревшей постелью, висит

сабля пожарного и кремневое ружье с заржавленным курком.

На полке, под потолком, фляга с водкой «для пешеходов», де

ревенские тарелки, фонарь, кусок марсельского мыла, подве

шенный на бечевке.

Это — убежище, берлога, где развлекался отец, где он был

счастлив. Здесь он ел принесенную с собой селедку, наслаж

дался тремя луковицами с хлебом, поглаживая жену какого-

нибудь дровосека, прежде чем лечь с ней в постель; проводил

лучшие часы своей жизни, сажая деревья, мастеря что-нибудь,

становясь дикарем.

Сидя с трубкой у камина, я думаю о том, какой разитель

ный контраст с жизнью отца составляет жизнь сына, который

развлекается в большом зале «Английской кофейни», соби

рается заплатить двадцать пять луидоров за то, чтобы провести

ночь с Марион, и учится трубить в рог у Тибержа. < . . . >

25 ноября.

Я встаю, поднимаюсь наверх, разворачиваю «Францию»:

Гаварни умер! Какая ужасная неожиданность — словно удар

грома! Похороны сейчас, когда я читаю это... И нас там не бу

дет, мы не пойдем за гробом человека, которого мы любили

больше всех и которым больше всех восхищались!

Странное впечатление: мы словно видим его перед собой, а

мы его больше не увидим!.. Сколько мыслей, воспоминаний! Его

грусть в последние дни; руки его, с которых нужно было бы

сделать слепок, такие худые, пожелтевшие от папирос; взгляд

его, такой мягкий, голос, так мило называвший нас «мои ма

лыши», — в его отношении к нам было что-то отцовское!

И я думаю о том, как смерть впервые посягнула на него,

когда я вел его под руку, и мы выходили — о ирония! — с бала

в Опере, на который он хотел посмотреть в последний раз.

548

Я жалею теперь, что не все о нем записывал. Как ясно

смерть показывает нам, что жизнь — это кусок истории!

2 декабря.

Целый месяц мы провели на воздухе, на ветру, под дождем,

на морозе, топая по грязи, и жизнь приливала у нас к лицу и

стучала в висках, в то время как мы, скользя и оступаясь, шли

по берегу и следили, как красиво покачивается на воде рыбо

ловная сеть, или погружали руки в теплую кровь и горячие

внутренности косули; вот уже месяц, как мы пытаемся на

браться животного здоровья в деревне.

5 декабря.

Нас посетил Ропс, который должен иллюстрировать нашу

«Лоретку» *. Это брюнет с зачесанными назад слегка курчавыми

волосами, с черными закрученными усиками, с белым шелко

вым платком вокруг шеи; в нем есть что-то от миньона Ген

риха III и от испанца из Фландрии; речь у него живая, горячая,

быстрая; в ней слышится фламандский акцент — вибрирую

щее рра.

Говорит, что, приехав из родных мест, он был поражен тем,

как безвкусно одета, как выряжена современная парижанка,

как фантастичны ее платья; она показалась ему явлением дру

гого мира, чем-то чужим, какой-то готтентоткой. Говорит о

своем намерении сделать рисунки с натуры на темы современ

ности, о том, что он находит в ней характерного; говорит о

впечатлении чего-то зловещего, почти замогильного от одной

проститутки, по имени Клара Блюм, на заре, после ночи, про

веденной в ласках и в игре; о задуманной им картине на эту

тему, — он уже сделал для нее восемьдесят этюдов с разных

проституток.

6 декабря.

< . . . > Какое-то роковое тяготение всех больших талантов

нашего времени к тому, чтобы изображать буржуазию и просто

народье. Теперь нет ни одного мало-мальски ценного произве

дения о высшем свете.

8 декабря.

Глядя на гранат.

На старых натюрмортах всегда бывали изображены экзоти

ческие фрукты; Шарден же пишет только груши, яблоки.

XVIII век был удовлетворен собой, ему было достаточно самого

549

себя, он ничего не искал вне себя самого. Вкус к экзотике —

это неясная тоска веков несчастливых, отмеченных тонкостью

чувств.

10 декабря.

В литературной жизни задыхаешься от того, чего не можешь

ни высказать, ни написать.

В искусстве всегда нужно судить безотносительно, незави