кальной шкатулке.

Всю жизнь нам чего-то не хватает, — то ли бутылки вина,

то ли какой-то окраски крови, чтобы оказаться наравне с окру

жающими нас мужчинами, женщинами, событиями. В этой

жизни мы словно люди, которые пришли на бал в Оперу, не бу

дучи слегка навеселе.

Лавуа говорил нам: «В Париже, право, остаешься самим со

бою только на какую-нибудь треть. Столько чужих впечатле

ний, идей, мыслей, что я уезжаю в Бретань восстанавливать

свою индивидуальность и опять полностью становиться самим

собой».

В чем состоит наша сила и слабость по сравнению с людьми

XVIII века: они жили накануне исполнения всех чаяний, а мы

живем на следующий день после их крушения. <...>

14 октября.

<...> Сегодня вечером, в Сен-Гратьене, я наблюдал сцену,

которая была бы прелестна в театре, если бы только действую-

543

щие лица были помоложе. Старик Жиро целовал эту мумию,

г-жу Бенедетти, сквозь застекленную дверь веранды, — поцелуй

через стекло.

Понедельник, 22 октября.

Сегодня у Маньи сразу же завязалась беседа о множествен

ности миров, о гипотезах относительно обитаемости планет. Как

воздушный шар, надутый лишь наполовину, этот разговор не

уверенно касался бесконечного. От бесконечности, естественно,

перешли к богу. Посыпались определения. Против нас, при

знающих лишь пластическую форму и представляющих себе

бога, если он существует, в виде какой-то личности, в виде бога

с бородой, как бог у Микеланджело, словом, в виде какого-то

живого образа, Тэн, Ренан, Вертело выдвигают гегелианские

определения — считают, что бог рассеян в огромном неопреде

ленном пространстве, в котором миры — это только песчинки,

мурашки. А Ренан, пустившись в восхищенные рассуждения о

Всесущем, доходит до того, что самым набожным и серьезней

шим образом сравнивает бога, своего бога... с устрицей!.. При

этом слове весь стол разражается оглушительным хохотом, к ко

торому присоединяется и сам Ренан.

Может быть, из-за этого гомерического смеха разговор пере

ходит на Гомера. Тогда все эти разрушители веры, эти критики

господа бога начинают возносить трескучие, отвратительные

славословия: эти глашатаи прогресса восклицают, что была

только одна эпоха, одна страна, одно произведение, одна колы

бель человечества, где все было божественно, непререкаемо,

бесспорно.

Они млеют, восхищаются отдельными выражениями:

— «Длиннохвостые птицы!» * — с восторгом кричит

Тэн.

— «Лозы лишенное море», — море, где нет винограда, ну

разве это не прекрасно! — пищит своим напыщенным голоском

Сент-Бев, в то время как Ренан орет:

— «Лозы лишенное море» — да в этом нет никакого смысла.

Но вот есть одно общество у немцев, так они толкуют это вы

ражение лучше!

— А как? — спрашивает Сент-Бев.

— Сейчас не помню, — говорит Ренан, — но как-то восхити

тельно!

— Ну, а вы там, что вы на это скажете? — кричит нам Тэн. —

Вы же заявили, что античность создана, может быть, только

для того, чтобы кормить профессоров?

544

Огюстен де Сент-Обен. «Воскресный праздник в Сен-Клу». Офорт. 1762 г.

(Из коллекции Гонкуров)

Жюль Гонкур.

Гравюра Э. Гонкура

(1857 г.)

Шанфлери. Портрет работы Курбе

П.-Ж. Беранже. Рисунок Н. Шарле

До сих пор мы не вмешивались в это восхваление.

— А мы, знаете ли, считаем, что у Виктора Гюго больше та

ланта, чем у Гомера!

При этом богохульстве Сен-Виктор положительно впадает в

буйное помешательство, вопит своим металлическим голосом,

орет как сумасшедший, что это уж слишком, что это невоз

можно слушать, что мы оскорбляем религию всех разумных

людей, что все восхищаются Гомером, что и Гюго не сущест

вовал бы без него. Мы пытаемся ответить, что в вопросах ли

тературных верований мнение большинства для нас безраз

лично, и мы не допустим, чтобы нам запретили высказывать о

Гомере суждение меньшинства за столом, где можно обсуждать

все на свете. Он кричит и горячится. Мы кричим еще громче

и горячимся еще больше, чем он, обиженные резким тоном этого

человека и в т о ж е время до глубины души презирая этого та

лантливого писателя без собственного мнения, всегда и во всем

угодливого лакея общепринятых взглядов, презирая этого лю

доеда, который понижает тон, а гнев сменяет хныканьем, как

только перед ним оказывается человек с характером, способный

дать ему отпор.

Сент-Бев очень взволнован этой ссорой, он подзывает меня

к себе, уговаривает, поглаживая по плечам, и пытается поми

рить всех, предлагая основать клуб гомеридов.

Понемногу все успокаивается, и Сен-Виктор, уходя, протя

гивает нам руку... В глубине души я предпочел бы не пожимать

ее. Дружба с ним нас тяготит, в нас болезненно борются наши

литературные симпатии и обида из-за его грубости и нетерпи

мости, из-за неустойчивости его дружеских чувств к нам, а

также невольное презрение к нему, вызываемое всем, что мы о

нем знаем или угадываем.

Воскресенье, 28 октября.

Флобер представляет сегодня Буйе принцессе. Не знаю, кто

подал этому поэту за завтраком столь злосчастную мысль, но от

него за милю разит чесноком! Ньеверкерк в ужасе поднимается

в гостиную и говорит: «Там пришел один литератор, от которого

пахнет чесноком».

Принцесса же едва это заметила, да и то позже всех. Пора

зительна в этой женщине ее невосприимчивость к сотне тонко

стей, например к тому, свежи ли масло и рыба! Ее хорошая и

дурная сторона состоит в том, что она не вполне цивилизо

ванна. < . . . >

35 Э. и Ж. де Гонкур, т. 1

545

Шик современной женщины — это изысканный дурной

тон.

Шамфор, его мысли: это не литератор, излагающий свои

мысли; это как бы сгущенное знание света, горький эликсир

опыта.

4 ноября, Бар-на-Сене.

Вот я и в своей семье, и семья эта нисколько не эксцентрич

ная, такая же, как и все другие. Но в этой семье из уст сына

и дочери ежеминутно слышишь такие выражения: «В Шайо!»,

«Чушь!», «Ну, и сядь!» — весь репертуар Терезы, все каскад

ные словечки из театра Буфф, все заезженные фразы и пого

ворки третьесортных театров наших дней. За душой у них нет

больше ничего. Таково их веселье, их смех, их остроумие, их

литература.

Никогда, ни в какие времена этот распущенный, гнусный и

дурацкий язык пьес, написанных для проституток и хлыщей,

не проникал до такой степени в общество и в семью. Это ста

раются отрицать; все ханжи, словно сговорившись, улюлюкают

каждой книге или пьесе, которая пытается отразить это, даже

в смягченном виде. Но факт налицо, как здесь, так и всюду: по

рядочное общество заимствовало выражения и стиль подонков;

в этом обществе никогда уже больше не звучит воспоминание

о каком-нибудь возвышенном произведении, о прекрасных сти

хах, о тонкой остроте, и я начинаю думать, что при таком за

ражении низкими чувствами, нездоровой, нахальной и глупой

иронией интеллектуальный и моральный уровень людей неза

метно, постепенно понизится так, как никогда еще не было ни

в одном обществе. < . . . >

Колеса меланхолически скрипят по дороге; слышится «но!»

возчика; хлещет кнут, пересекая линию горизонта; стучат