минуту возвращается он к мысли о смерти — и разыгрывает

философа, которому она нипочем. При любом недомогании, лю

бой желудочной колике он говорит: «Мне крышка, это конец».

1 В руки твои [о господи...] ( лат. ) .

378

И затягивает что-нибудь из Беранже, подобно человеку, кото

рый поет в подземелье, чтобы было не так страшно.

Вечером он старается оттянуть минуту, когда нужно ло¬

житься в постель. Сон пугает его: ему кажется, что во сне он

соприкасается со смертью. Иногда в минуты откровенности он

признается, что именно эти мысли делают его столь несдержан

ным; у него вырывается: «Я уже вижу себя на кладбище,

между матерью и отцом». А вслед за тем, спасаясь от этих мыс

лен, словно от призрака, принимается рыться в папке с раз

ными контрактами и купчими, и тогда в этом пораженном

ужасом человеке, подстерегаемом не то двумя, не то тремя смер

тельными недугами, вновь просыпается собственник, и он про

износит великолепную фразу: «Ах, мой лес в Дере, — я буду

его вырубать каждые двадцать пять лет».

Мне рассказали об одном местном жителе — двадцатипяти

летнем садовнике, женившемся на шестидесятилетней кухарке,

которая прельстила его доходом в четырнадцать буассо зерна,

общей стоимостью около сорока франков. Вопреки общеприня

тому мнению, брак по расчету — явление весьма обычное в де

ревне. Сердечная склонность — цветок, произрастающий только

в городах.

Самое глупое на свете — философские системы вроде скеп

тицизма, пантеизма. Когда неверие становится верой, — оно

более нелепо, чем религия.

Бар-на-Сене, 22 сентября.

Тот, кто собрал бы воедино и просто описал бы забавные

провинциальные типы, которые исчезают, не оставляя по себе

следа, создал бы прелюбопытную книгу и пополнил бы прелю

бопытными материалами историю Франции и человечества. Да,

какой-нибудь современный Таллеман де Рео *, который стал бы

записывать то здесь, то там рассказы о всех этих причудливых

характерах провинциалов, создал бы совершенно новую и дра

гоценную книгу. Сколько странных фигур, своеобразных обли

ков, какие чудачества, какие проявления нравов былых времен

можно отыскать среди всех этих провинциалов, то едва наме

ченных, то четко обрисованных в семейных рассказах, воспоми

наниях, преданиях; вы находите в них то смешные, то нелепые

подробности, выразительные и характерные, — и все это пре

подносится с сочной шуткой, с терпким, а то и неприличным

словцом, с забвением всех условностей, — вы словно вдыхаете

379

тот особый запах молодого вина, который бывает только в про

винции.

Набросаю здесь два таких портрета; о чудаках этих я слы

шал сегодня, когда мы болтали после обеда.

Первый из них — домашний лекарь моего деда в Соммере-

куре, в течение многих лет пользовавший всю семью. Что-то

вроде доктора Тем Лучше, самая раблезианская физиономия;

ходил в коротких штанах, в чулках и башмаках с пряжками;

порядочный кутила, любитель выпить, — дед мой вынужден был

ограничивать его возлияния за столом. При всем том, говорят,

в пьяном виде судил весьма здраво и проявлял больше ясности

ума, чем когда-либо. Почему-то его прозвали «Прокурором».

Это была местная медицинская знаменитость: постоянное

жительство он имел во Врекуре, но знали его по всей округе, —

в каждой деревне и даже в городах; это был настоящий гений,

врач милостью божьей, при этом не имевший даже официаль

ного звания врача, так что его положение ничем не отличалось

от положения какого-нибудь костоправа; человек, никогда ни

чему не учившийся, не прочитавший ни одной книги, но словно

уже родившийся со знанием всех тайн человеческой природы;

лечил он по какому-то наитию, как бы инстинктивно, но был

настоящим чудотворцем. В Вогезах его знали повсюду, звали

к самым безнадежным больным, нередко из весьма дальних

мест; он приезжал — и смертный приговор, вынесенный другими

врачами, отменялся. Нашего отца он спас от тяжелой грудной

болезни. При всем том — самый настоящий крестьянин, и отно

шение к нему было соответствующее. У деда он обычно обедал

со слугами. Только в исключительных случаях его сажали за

господский стол. Это было для Прокурора величайшей честью.

Однажды, после того как он спас г-жу де Беллюн от болезни и

от многочисленных врачей, она пригласила его к себе на обед

и посадила рядом с собой. Прокурор пришел в полное смятение:

здоровался со всеми слугами и всякий раз, когда кто-нибудь из

гостей обращался к нему, он, прежде чем ответить, учтиво кла

нялся, снимая шляпу. Ибо, по своему обыкновению, он сидел

за столом в шляпе.

Однажды дед велел ему представить счет за лечение его са

мого и всех его домочадцев в течение семи лет; Прокурор при

нес счет на восемьдесят два франка. «Может ли это быть, мошен

ник?» — закричал на него дед. Бедняга был страшно смущен.

«Но, сударь, уверяю вас, я подсчитал все совершенно точно». —

«Как?! Всего восемьдесят два франка за целых семь лет?!»

Дед поверить не мог, что должен ему столь ничтожную сумму.

380

Была у этого лекаря замужняя дочь; как-то зять пришел

к нему и стал жаловаться, что жена пьет горькую, — яблочко от

яблони, как известно, недалеко падает; тот выпорол дочку (ей

было уже лет двадцать пять), после чего сказал зятю: «Ну, те

перь перестанет дурить».

А вот и другой чудак, этот еще жив. Он принадлежит

к знатнейшей в Нанси дворянской семье, имя его — маркиз де

Ландриан, из миланских Ландриани, переселившихся во Фран

цию еще в XV веке. Он успел просадить не то четыреста, не то

пятьсот тысяч франков на опыты по агрономии. Удивительный

непоседа, просто какой-то Вечный Жид, — целыми днями раска

тывает по улицам и дорогам в престранном экипаже, чем-то

вроде повозки ярмарочного шарлатана и Альтотаса; * в этой

кибитке два тюфяка — для него самого и для сопровождающего

его слуги; они так и ночуют на больших дорогах. Неизменный

его костюм — синяя куртка с большим карманом сзади, — в нем

он носит деловые бумаги и уверяет, что это очень удобно при

всяких тяжбах. Его уже задерживали как бродягу в Труа и

даже в Нанси. И всякий раз он требовал при этом, чтобы к нему

вызвали префекта или генерала. Из-за его костюма вначале его

поднимали на смех. В Невшателе он однажды ночевал перед

дверью суда, на ступеньках лестницы.

Он весьма неглуп, может блеснуть остроумием, даже красно

речием. Как-то раз, смеха ради, он сам защищал свое дело в

нансийском суде, у него оказались все данные хорошего адво

ката. Невероятный говорун — способен без передышки прого

ворить шесть, восемь, двенадцать часов подряд, и при этом

восхитительно, изумительно, поразительно. Иногда это грани

чит уже с безумием, — вероятно, приступ такого безумия был

у Георга III *, когда он, ни на минуту не останавливаясь и не

умолкая, проделал переход, длившийся семьдесят два часа. Он

полон бешеной энергии, мысли переполняют его, он извергает

из себя нескончаемые потоки слов; порою, через полгода такой

неустанной, кипучей работы мозга, старик сваливается и вы

нужден другие полгода не вставать с постели.

У него мания копать ямы для погреба у всех своих знако

мых — за это он требует только, чтобы его кормили. — Он может

пригласить к себе на завтрак гостей и явиться домой в шесть

часов вечера, потому что у его друга пропала собака и он по

могал ее искать. — Как-то он встречает мою кузину и вдруг

замечает у нее на лбу багровую шишку. «Не двигайтесь мину

точку, — кричит он и внезапно приставляет что-то к ее лбу, —