сейчас я пущу вам кровь». Порой на него находят приступы

381

благочестия; тогда он сам служит обедню в своей повозке, а

слуга провозглашает: «Господи помилуй!» Однажды ему за

чем-то понадобился префект, он явился к нему в блузе:

«Сударь, вы видите перед собой мельника, но отнюдь не Мель

ника Сан-Суси...» *

Как-то моя кузина встретила его в Бар-на-Сене, он был

буквально вне себя. «Что с вами, господин де Ландриан?» —

«Я опозорен, дочь выходит замуж!» — «Ну, и что же?» — «По

думайте, ведь она из рода Ландрианов!» — «Да за кого она вы

ходит?» — «За этого... как его... господина... Сальера, Сейера...

словом, за богача! Я, маркиз де Ландриан, должен породниться

с каким-то Сальером... У него не то два, не то три миллиона,

толком даже не знаю... Деньги эти, конечно, ворованные. Разве

я могу уважать такого зятя... Какой позор!» Спустя год кузина

встретила его идущим на крестины внука к той самой дочери,

которую богатый банкир Сейер взял за красоту себе в жены.

«Вот иду к этому Сейеру, но мне совестно его слуг... Ни за что

не остановлюсь в его доме!» — «Но где же вы собираетесь ноче

вать?» — «У его привратника». < . . . >

Здесь стоит пехотинский полк. Сегодня я видел, как один

пиупиу нес через улицу ребенка. Это было прелестное зрелище.

Что-то есть во французском солдате от няньки и от матери.

Круасси, 28 сентября.

<...> Кончил читать «Отверженных». Немного напоминает

воскресный день в Шотландии. Солнце, трава, веселье; потом

вдруг появляется некий господин со складной кафедрой, уста

навливает ее, и начинается проповедь о космических атомах,

социализме, прогрессе, теологии — тучи и буря!

В его портрете Луи-Филиппа не хватает только одного опре

деления, которое сразу же сделало бы все ясным: «Генрих IV

и Робер Макэр». <...>

Париж, 4 октября.

Право, если ты уже немного знаешь жизнь, нет ничего инте

реснее, чем наблюдать, как Провидение — этот безжалостный

истязатель — с каждым днем все больше привязывает нас к

жизни с помощью разных пустяков; вот и сегодня, после вче

рашнего мучительного приступа безотчетной тоски, оно отвле

кает нас: мы чистим наши люстры, наши безделушки; мы ра

дуемся тому, что отыскался наш Фальконе, * потом, вечером,

382

нас радует обед, бутылка доброго вина — почти настоящего

бордо; все это — тончайшие ниточки, с помощью которых бог

снова привязывает нас к жизни.

8 октября.

<...> В Флобере убежденность сочетается с краснобайством.

У него есть идеи, действительно ему присущие, есть идеи вы

мученные, и есть идеи наигранные.

Воскресенье, 26 октября.

< . . . > Не кто иной, как Шапюи-Монлавиль, сенатор, прика

зал, после того как император, во время путешествия по Югу *,

принял ванну в доме префектуры, вычерпать воду из этой

ванны и наполнить ею бутылки. Он действовал совершенно так

же, как если бы то была вода из Иордана. Это случилось в самой

середине XIX века, что отнюдь не мешает нам смеяться над

народом, считающим священными нечистоты какого-нибудь

Великого Ламы. В сем мире существуют две бесконечности: в

небесах — бесконечность бога, на земле — бесконечность чело

веческой низости.

Клермон, вторник, 28 октября.

Вместе с Лефеврами мы отправляемся в Клермон осматри

вать женскую тюрьму *. Поднимаемся в гору и оказываемся на

широком бульваре вроде длинного бельведера, охватывающем

с трех сторон старинные укрепления; внизу, под нами, до са

мого края неба — поля в осеннем тумане. Проходим мимо клад

бища, тянущегося по склону холма до его подножья, — оно такое

уютное и чем-то напоминает английский парк. Сквозь зеленую

листву приветливо белеет небольшая часовня — совсем как

беседка. Мы поворачиваем и выходим на лужайку, обсажен

ную подстриженными вязами, — танцевальный круг в духе

XVIII века, на такой лужайке могли бы встретиться флориа-

новские Аннета и Любен *. И ныне еще по праздникам парни

и девушки танцуют здесь у высокой стены. Высокая стена, при

мыкающая к танцевальному кругу, это и есть женская тюрьма.

Какая страшная антитеза! Вещи и места подчас таят в себе

жестокую, душераздирающую иронию.

Мы отправляемся к супрефекту просить разрешения посе

тить тюрьму. Это один из тех супрефектов, которые продвига

ются к своей должности, словно ведя котильон. На камине у не

го — «Неаполитанский танцор» Дюре; вокруг каминного зерка

ла — фотографии, свидетельствующие о знакомствах, которые

383

делают честь хозяину и подчеркивают его связи. Есть здесь π

пианино; над пианино — охотничий трофей, увенчанный тироль

ской шляпой; две-три цветные гравюры на стенах. На пиани

но — и это последний штрих — нотная тетрадь: романсы Надо.

Господин этот приятной наружности, весьма обходительный ;

его осанка, манеры, голос — именно такие, какие должны быть

у супрефекта, который поет романсы на вечерах у государст

венного прокурора. Доволен собой и окружающими. Обо всем

говорит с улыбочкой. Этот человек, возглавляющий супрефек-

туру здесь, в Клермоне, городе, вмещающем в себя женскую

тюрьму, дом умалишенных и работный дом для несовершенно

летних преступников, в этом царстве слез, средоточии стольких

страданий, стольких несчастий, — производит такое же впечат

ление, как тот круг для танцев у тюремной стены: супрефект

цветет, смеется, складывает губы бантиком... Он поддерживает

дам под ручку, предлагая их вниманию все круги ада своего

округа столь же предупредительно, как если бы на званом ве

чере вел их к столу. Он так гостеприимен, он так охотно, так

радушно показывает нам все подведомственные ему ужасы. Он

весел, деловит. Тут же, на ходу, напевая куплеты из «Пан

дора» *, подписывает распоряжение о переводе арестантки в дом

умалишенных. Он превеселый — точь-в-точь как его кладбище.

Зеленая травка прикрывает могилы, — он готов придать харак

тер веселой загородной прогулки нашему посещению тех мест,

которые я сейчас попытаюсь описать.

Я все еще содрогаюсь, вспоминая о том, что видел.

Когда всматриваешься порой в самые глубины общества,

заглядываешь под его, если можно так сказать, сцену, обнару

живаешь там подвалы жизни, созданные правосудием этого

общества и более страшные, чем бездна; никому не ведомые,

заброшенные, безмолвные вместилища безгласных существ и

безгласных страданий — могилы заживо погребенных, могилы

так хорошо утрамбованные, что там, наверху, на гладком ковре,

по которому ходят и танцуют счастливцы, незаметно ни единой

морщинки.

У входа в тюрьму нас встречает инспектор — толстяк в крах

мальном воротничке, над которым, словно дароносица, возвы

шается круглая голова, один из тех южных типов, что не отне

сешь ни к какому определенному кругу, нечто вроде тюремного

импресарио; с виду добродушный, мягкий в обращении,

усердно превозносящий перед посетителями отеческую забот

ливость тюремной администрации; чистоту помещений, блеск

кастрюль, превосходное качество картофеля.

384

Вместе с ним мы проходим через небольшую комнату —

одновременно швейцарскую и караульную, где па стенах кра

суются засаленные листки бумаги: писанные от руки тюремные

правила; несколько дряхлых, таких же засаленных солдат —

что-то среднее между инвалидом, больничным смотрителем и

тюремным надзирателем — при виде нас поспешно вскакивают;

у них такой допотопный, заплесневелый вид, словно это кара

ульные испанской короны, позабытые на каком-нибудь острове