и через все кладбище, разросшееся, словно город, — долгий путь

по грязи, путь мучительный, бесконечный... Наконец, монотон

ный голос священника, руки могильщиков, медленно спускаю

щих скользящий на веревке гроб, словно большую бутыль вина

в погреб, стук земли, падающей на крышку гроба, сначала звон

кий, потом еле слышный.

Весь день я сам не свой, не понимаю, что делаю, все говорю

невпопад.

20 августа.

Мне необходимо еще раз пойти в больницу: ведь между

моим посещением Розы в четверг и внезапной ее кончиной на

следующий день остается для меня что-то неизвестное — агония,

о которой я ничего не знал, обстоятельства этой внезапной

смерти; я гнал от себя мысль об этом, но она упорно возвра

щалась. Я хотел знать все подробности — и страшился узнать

их. Я как-то не мог поверить, что она в самом деле умерла, —

мне казалось, она просто исчезла. Мое воображение все возвра

щалось к последним ее часам, я мысленно воссоздавал их ми

нута за минутой, я словно ощупью искал их по ночам, и они

казались мне еще страшнее под покровом неизвестности.

И вот сегодня я собрал все свое мужество. Вновь увидел

я эту больницу, знакомого привратника, по-прежнему цвету

щего, жирного, от которого разит здоровьем, как от пьяниц ра

зит вином. Я прошел через коридоры, где солнечные лучи

играют на бледных лицах выздоравливающих, на их улыбках,

и позвонил у дверей, скрытых за занавесью. Мне открыли, и я

очутился в приемной, где в простенке между окнами возвы

шается нечто вроде алтаря с гипсовой мадонной; стены этой

24

Э. и Ж. де Гонкур, т. 1

369

холодной, голой комнаты почему-то украшены двумя картин

ками в рамках, писанными гуашью, — виды Везувия; бедняжки

выглядят словно озябшими и чувствуют себя явно не на месте.

Из-за полурастворенной двери слышалась болтовня сестер ми

лосердия с детьми, радостные возгласы, взрывы смеха, что-то

такое свежее, порхающее, словно это в птичьем вольере поет

само солнце. Две-три сестры милосердия в белых одеяниях, в

черных чепцах прошли мимо стула, на котором я сидел, потом

одна из них остановилась передо мной.

Она была мала ростом, плохо сложена, с некрасивым и доб

рым лицом, с каким-то жалким бесформенным носиком. Это

была сестра милосердия из палаты св. Жозефины, где лежала

Роза; она рассказала мне о ее последних минутах: в то утро

живот у нее опал и не причинял уже таких страданий, она

чувствовала себя гораздо лучше, почти совсем хорошо, — о, она

была так рада этому, так полна надежд, — и вдруг, едва только

ей стали перестилать постель, как у нее внезапно хлынула

горлом кровь — она даже не успела почувствовать, что умирает,

в несколько секунд все было кончено... Я ушел из больницы

с чувством огромного облегчения, словно сбросил с себя ка

мень, — я избавился наконец от мучительных мыслей о ее пред

смертном часе, о том, что она, быть может, испытывала страх

в ожидании смерти, ужас при ее приближении, и я почти счаст

лив, что смерть сразу, одним ударом, скосила ее бедную душу!

Четверг, 21 августа.

Вчера я узнал о бедной умершей Розе, чье тело еще не

успело остыть, нечто совершенно невероятное,— ничего более

поразительного я не встречал за всю жизнь. Я совсем сражен.

Новость была до того удивительной, до того ошеломляющей,

что я и сегодня еще чувствую себя ошеломленным. В течение

нескольких минут передо мной открылась вдруг тайна страш

ной, ужасающей жизни этой несчастной девушки.

Все эти покупки в долг, расписки, данные различным по

ставщикам, все это получило самое неожиданное и самое чудо

вищное объяснение.

У нее были любовники, и она им платила. Сыну владелицы

молочной лавки, который обирал ее, она обставила комнату;

потом еще одному она носила наше вино, цыплят. Скрытая от

всех жизнь — ужасающий разврат, ночи напролет, проведенные

вне дома. Припадки чувственности, такие неистовые, что лю

бовники говорили: «Кто-нибудь из нас — или она, или я на

370

этом испустим дух!» Страсть к мужчине — все равно, к одному

или к нескольким сразу, — захватившая все ее сердце, все ее

мысли, все ее ощущения, страсть, в которой слились воедино

все недуги этой несчастной женщины: чахотка, рождающая

бешеную жажду наслаждений, истерия, безумие.

От сына владелицы молочной лавки у нее было двое детей.

Один из них прожил полгода. Несколько лет тому назад она

легла в больницу якобы на излечение, — оказывается, она ро

жала. У нее было такое болезненное, такое безудержное, все

поглощающее влечение ко всем этим мужчинам, что ради них

она — такая честная, такая бескорыстная — обкрадывала нас,

да, да, из каждого стофранкового столбика она вытаскивала

одну двадцатипятифранковую монету, — и все это лишь ради

того, чтобы ублаготворять своих любовников, чтобы содер

жать их.

А после всего, что она совершала вопреки собственной воле,

наперекор своей честной натуре, ее охватывала такая тоска и

раскаяние, такое мучительное чувство своей вины, что в этом

аду, куда все дальше и дальше толкали ее неутолимые желания,

ей нужно было забыться, уйти от самой себя, — и она стала

пить, пить, лишь бы не думать о том, что будет завтра, не пом

нить о том, что мучит сегодня, чтобы хоть на несколько часов

погрузиться в полное бесчувствие, в то полуобморочное состоя

ние, в которое она впадала порой с утра, когда, убирая постели,

бывало, сваливалась на одну из них и уже не в силах была

подняться до самого вечера!

Какую щемящую тоску, какой ужас она таила в себе!

Несчастная! Как обливалось, должно быть, ее сердце кровью,

как терзала ее совесть — и сколько было постоянных оснований,

сколько причин, сколько поводов для этого! Прежде всего, ее

не могли не преследовать временами мысли о боге, о запахе

серы в преисподней, о геенне огненной. А постоянная, жалив

шая ее по всякому поводу ревность; а презрение мужчин, ко

торые очень скоро, вероятно, переставали скрывать свое отно

шение к безобразной ее внешности; а ревность к новым любов

ницам — всем этим женщинам, которые хвостом ходили за

сыном владелицы молочной лавки... И вот она так стала глу

шить вино, что однажды дома, мертвецки пьяная, упала на пол

и у нее сделался выкидыш! Как ужасна эта правда, обнажив

шаяся под сорванным покровом; мы словно вскрываем женский

труп и внутри его исследуем отвратительную язву.

Теперь, когда мне кое-что рассказали, я могу представить

себе все, что она выстрадала за эти последние десять лет. Лю-

24*

371

бовное безумие, в которое она бросалась очертя голову; страх

перед нами — вдруг мы догадаемся или получим анонимное

письмо; вечное опасение, что мы обнаружим недостачу денег;

ужас при мысли, что ее выдаст кто-нибудь из поставщиков;

эти запои, такие изнурительные, так истощившие ее тело, что

она превратилась чуть ли не в девяностолетнюю старуху; созна

ние, что она, всегда такая гордая, опозорила себя связью

с любовником соседской служанки, этой воровки, этой мерзавки,

которую она всегда презирала; и при всем этом беспокойстве

из-за денег — презрение мужчин, ссоры из-за ревности, припадки

безумного отчаяния, навязчивые мысли о самоубийстве, — ведь

однажды я оттащил ее от окна, из которого она высунулась так,

что чуть не вывалилась на мостовую; и, наконец, эти приступы

слез, как нам казалось, беспричинных; а в то же время — глу

бочайшая, кровная привязанность к нам обоим, беспредельная

преданность — если бы понадобилось, она бы жизни для нас