при жизни матушки, возвращался под утро после бала в Опере.

Она самоотверженно ухаживала за нашей матушкой во время

ее болезни, — и, умирая, мать вложила наши руки в руки этой

женщины. Она распоряжалась в доме всем, у нее от всего были

ключи, все кругом делалось ею. Мы так привыкли подтруни

вать над ней, отпускать одни и те же шуточки по поводу ее

некрасивого лица, ее неуклюжести. Двадцать пять лет подряд

она каждый вечер целовала нас, желая спокойной ночи.

Она радовалась нашим радостям, печалилась нашими печа

лями. Это был преданный человек, из тех, о ком думаешь: вот

кто закроет тебе глаза. В дни болезней и недомоганий наше

тело привыкало к ее заботливым рукам. Ей были известны все

наши привычки, она знала в лицо всех наших любовниц. Она

была большим куском нашей жизни, милым обломком нашей

юности, чем-то вроде мебели в нашей квартире. Это было такое

ласковое, глубоко преданное существо, немного ворчливое, по

стоянно начеку, точно сторожевая собака; она всегда была

подле нас, рядом с нами, нельзя было представить себе, что мы

когда-нибудь останемся без нее.

И вот мы никогда, никогда больше ее не увидим. Кто-то

ходит там по кухне — это уже не она; кто-то идет открыть

дверь — это не она; не она будет говорить нам теперь: «С доб

рым утром», входя в нашу спальню! Какая трещина в нашей

жизни! Какая перемена во всем нашем существовании, — нам

почему-то кажется, что это одна из тех больших станций на

жизненном пути, на которых, по выражению Байрона, судьба

меняет лошадей *.

После этого мысленного путешествия в прошлое горе наше

словно успокоилось. Воспоминания утишили его. У нас появи

лось даже какое-то чувство освобождения и за нее и за себя.

Случайность или ирония судьбы? Сегодня вечером, в семь

часов, ровно через двенадцать часов после того, как Роза испу

стила последний вздох, нам нужно быть на обеде у принцессы

Матильды. Не знаю уж почему, но она пожелала познакомиться

366

с нами * и пригласила нас к обеду. Бежим в больницу; потом

улаживаем всякие дела, прибегаем домой, одеваемся; в голове

стоит какой-то туман.

В поезде мы встретили Гаварни и Шенневьера — они тоже

приглашены; в Энгиене нас ждет маленький омнибус прин

цессы, который доставляет нас в Сен-Гратьен. «Ее высочество

еще у себя», — говорит слуга.

Дом ничем не напоминает дворец. Во внутреннем убран

стве нет ничего царственного. Вся его роскошь — это комфорт.

Большие комнаты с комфортабельной мебелью, обитой на ста

ринный манер выбойчатой тканью, цветы в подвесных корзин

ках. Ни единого предмета искусства. Гостиная переходит в ши

рокий фонарь, откуда открывается вид на прелестную лужайку,

а дальше виднеется парк, кажущийся бесконечным.

Появляется принцесса. Нас представляют ей. Это толстая

женщина, в прошлом, вероятно, недурная собой, несколько пры

щавая, со срезанным лбом и небольшими глазками, выражения

которых не удается уловить, напоминает стареющую лоретку;

тон у нее простодушный, но под ним все же чувствуется душев

ная сухость. < . . . >

17 августа.

Утром печальные хлопоты. Пришлось ехать в больницу,

вновь увидеть эту приемную, где в кресле возле застекленного

окошечка мне еще чудятся очертания ее бедного тела, ведь не

прошло и недели с того дня, как я усаживал ее здесь... «Хотите

опознать тело?» — спрашивает нас больничный служитель.

Мы идем вслед за ним в самый конец больницы. На боль

ших двустворчатых дверях, выкрашенных в желтоватый цвет, —

надпись: «Анатомический зал». Служитель стучится в одну из

дверей. Спустя несколько минут к нам выходит какой-то тип

с короткой трубкой в углу рта, похожий на подручного мяс

ника, — физиономия не то укротителя, не то могильщика. И мне

кажется вдруг, будто я вижу раба, принимающего в цирке

трупы убитых гладиаторов. Этот тоже получает своих мертвецов

из великого Цирка, имя которому — общество...

Просят немного подождать — сейчас для нас откроют дру

гую дверь; проходят минуты ожидания, и мужество покидает

пас капля по капле, словно кровь раненого, решившего оста

ваться на ногах. Неизвестность того, что нам предстоит увидеть;

картины одна страшнее другой, тревожащие наше воображе

ние — не придется ли нам, быть может, искать среди этих тру

пов ее несчастное, обезображенное смертью тело, — все застав-

367

ляет нас трусить, как детей. И когда дверь отворяется, мы

неожиданно говорим: «Хорошо, мы пришлем кого-нибудь», —

и скорей убегаем.

Затем мы отправились в мэрию. В карете, где так трясло,

что нам стало казаться, будто головы у нас звенят, как пустые,

мы вдруг впервые ощутили весь ужас смерти в больницах, где

она — лишь происшествие, предусмотренное внутренним регла

ментом, обычная административная формальность. Наверно, в

этом фаланстере агонии царит образцовый порядок; и уми-

рают-то там, наверно, по расписанию — с такого-то по такой-то

час. У смерти, кажется мне, имеется там своя контора.

Мы как раз проделывали все формальности, необходимые

для регистрации кончины, — о, сколько бумаги, боже правый,

сколько писанины, сколько подписей, чтобы удостоверить

смерть бедняка, сколько свидетельств для перехода в мир иной

одной души! — и вдруг из соседней комнаты выскочил какой-то

человек, очень веселый, возбужденный, ликующий, и стремглав

бросился к календарю, висящему на стене, посмотреть, какого

святого поминают сегодня, чтобы дать имя своему новорожден

ному ребенку. Пробегая мимо нас, он задел полой пиджака

бумагу, на которой записывали имя умершей.

Потом мы вернулись домой — пришлось разбираться в бу

магах бедняжки, рыться в ее жалком скарбе, в ее белье, во всех

тех тряпках, которые женщины накапливают обычно во время

болезни. Самое страшное было войти в ее каморку — в просты

нях постели сохранились еще крошки хлеба с той поры, когда

она ела здесь в последний раз. Я набросил на изголовье одеяло,

словно покров на призрачное мертвое тело. А потом надо было

подумать о саване.

Понедельник, 18 августа.

Эту смерть мы ощутили полностью, мы вобрали ее в себя

всеми своими порами. Целые месяцы мы жили с ней рядом.

Она вошла в нас, проникла до мозга костей. Уход — самый сы

новний, самый интимный — за этим несчастным больным телом,

потом больница, мое посещение, грустные хлопоты, — это такие

неразрывные узы, такое потрясение. А сегодня — конец, похо

роны. Мы чувствуем себя, словно нас стукнули палкой по

голове.

Часовня находится рядом с мертвецкой. Бог соседствует в

больнице с трупами. Во время отпевания — жульничество свя

щенников: хотя мы договорились об отдельной службе, запла

тив не то двадцать пять, не то тридцать франков, все же к гробу

368

Розы приставили еще два или три других. Какая-то отврати

тельная неразборчивость в этой совместной службе, словно

братская могила молитв. Даже святой водой кропят кое-как,

наобум.

Позади меня всхлипывает бедная внучатая племянница

Розы *, ее воспитанница, ребенком она некоторое время жила

с ней у нас; теперь это уже взрослая девятнадцатилетняя де

вушка, послушница в монастыре св. Лаврентия, бедный цветок,

зачахший без солнца, — рахитичная, сутулая, бледненькая,

чем-то напоминающая Майе * в юбке: грустный последыш всей

этой чахоточной семьи, тоже подстерегаемый смертельным

недугом, — на всем облике этой девушки лежит печать смерти,

и в глазах ее уже нездешний свет!

А потом путь за гробом, из часовни до кладбища Монмартр