Эскуте и Неекару все так же пренебрегали мною, поэтому я проводил время с мальчишками. Мы научились объезжать лошадей, принадлежащих племени, и ждали, что вскоре нас возьмут в набег, вести ремуду Табун необъезженных пони неуклонно пополнялся: если где-то в прериях замечали мустангов, самые быстрые воины мчались туда и приводили в лагерь тех, что удавалось заарканить, не сломав им шеи. Потом лошадям зажимали ноздри и держали так, пока животное не начнет обессиленно оседать на землю. А дальше оставалось только связать и отдать ребятишкам, чтобы те укротили дикое создание.

Бледнолицые отчего-то любили гнедых коней, но у индейцев все иначе, нам нравились только пять видов: рыжей масти, вороные, аппалуза[54], рыжие «докторские шапочки» и черные «докторские шапочки». У лошадей в «докторских шапочках» макушка и уши темные, а еще на груди бывает отметина в форме рыцарского щита. А были еще и такие – пиа тсоника, то есть боевой шлем, – у которых черные пятна вокруг глаз, издалека морды этих лошадей похожи на череп. За столетия жизни в суровых прериях они стали злобными, как пумы, и на домашних животных были похожи примерно так же, как волк похож на комнатную собачонку. Дай им волю, и они тут же переломают тебе ребра. Мы их очень любили.

Я спал когда хотел, ел когда хотел и делал только то, что хотел. Бледнолицый, что жил внутри меня, все ждал – вот сейчас заставят заняться каким-нибудь скучным делом, но ничего подобного так и не случилось. Мы объезжали мустангов, охотились, боролись, мастерили стрелы. Мы лишали жизни всякую живую тварь, попадавшуюся на глаза, – сурков и диких кур, чибисов и фазанов, чернохвостых оленей и антилоп. Наши стрелы настигали лосей, пум и медведей любого возраста, и мы швыряли свою добычу к ногам женщин и уходили, гордо расправив плечи, как настоящие мужчины. По берегам реки мы находили кости огромных бизонов и гигантские окаменевшие раковины, такие тяжелые, что невозможно поднять; раков и осколки каких-то древних горшков мы затаскивали на утесы и швыряли об камни внизу. Ночами мы охотились на рысей, когда те выслеживали уток в камышах. А вокруг становилось все теплее, и расцветали цветы, юкка пускала свежие побеги, и высоко в небо торчали белоснежные цветущие гроздья. Прерия превратилась в разноцветное лоскутное одеяло: вот зеленое пятно, дальше синее, красное, оранжевое; васильки, гайлардия, «чай навахо»[55], до самого горизонта, насколько хватает глаз. Снег сошел, и солнце мелькало сквозь плотные низкие тучи, стремительно гонимые ветром в сто рону Мексики, где вскоре от них не останется даже воспоминаний.

Понятное дело, кого-нибудь из нас позовут в военный набег. Я был самым старшим, единственным, у кого начал пробиваться пушок на подбородке, но при этом я же был и самым неловким; крепко стоя на земле, я стрелял вполне прилично, но другие мальчишки и на полном скаку запросто попадали в кролика и фазана. Поэтому, когда однажды утром Тошавей появился на пастбище с пистолетом и новым щитом из бизоньей кожи, он позвал с собой именно меня. Остальные мальчишки отпускали ехидные шуточки, но я не обращал внимания.

Мы отошли подальше, Тошавей прислонил щит к стволу тополя и вручил мне пистолет:

– Давай.

– Прямо так?

– Именно.

Я выстрелил, щит упал. Свинцовая пуля лишь испачкала его, но даже вмятины не оставила. Тошавей ухмыльнулся, поставил щит еще раз, я еще раз выстрелил и продолжал, пока обойма не опустела.

– Вот так, – заключил он. – Щит останавливает пулю. Но если когда-нибудь пуля попадет в неподвижный щит, ты настоящий болван.

Он продел руку в ремни, закрепленные на оборотной стороне щита, и принялся быстро вращать им.

– Все время двигайся. Перья тебя, конечно, прикрывают, но неподвижный щит может остановить только пистолетную пулю. Пуля, выпущенная из ружья, пробьет его. Это как прыгнуть с высокого дерева: если приземлишься на плоскую землю, обязательно переломаешь ноги, но если спрыгнуть на склон холма, все будет в порядке. Если щит двигается, он сможет остановить даже ружейную пулю. Накесуабере?[56]

Я кивнул.

– Хорошо. Тогда сейчас повеселимся.

Мы направились к старому пастбищу на окраине деревни. Что бы мне ни предстояло сейчас, это произойдет на глазах у всех. Десяток воинов на солнышке играли в текии, но, завидев нас, поднялись, достали оружие. У каждого при себе оказался лук и колчан со стрелами.

– Что ж, – улыбнулся Тошавей, – это несложно. Ты будешь стоять, а эти люди будут стрелять в тебя. И хорошо бы тебе как можно больше пользоваться своим щитом.

– А ты куда?

– Не хочу, чтобы меня пристрелили. – Широко улыбаясь, он похлопал меня по макушке и отошел.

Воины выстроились в линию в ста ярдах от меня, прицелились, Тошавей показал мне издалека стрелу и крикнул:

– Кета тса тамакукумапу! Они тупые! – Воины захохотали. – У них нет наконечников! – уточнил он.

Люди высыпали из своих типи посмотреть на забаву, а я волновался, сумел ли Тошавей проверить каждую стрелу. А то будет действительно смешно, если среди множества тупых стрел попадется несколько штук с заостренными наконечниками. Я стоил не больше пары лошадей, а многие в деревне терпеть меня не могли.

– Тиэтети тса мака муките-те![57]

Я судорожно кивнул.

– Крути щитом!

Я изо всех сил постарался сделаться совсем маленьким. Сотню ярдов стрела пролетает за несколько секунд, и это целая вечность, если стрела летит не в тебя. Большая часть стрел глухо стукнула в щит и отскочила; одна или две пролетели мимо; остальные ударили меня в бедро, голень и еще раз в голень.

Наверное, это выглядело очень забавно, потому что некоторые из воинов принялись передразнивать меня, подпрыгивая на одной ноге с воплями анаа анаа анаа, пока Тошавей не угомонил их.

– Ты должен двигать щитом! – крикнул он мне. – Он слишком мал, чтобы прикрыть тебя целиком!

Индейцы, продолжая смеяться, открыли огонь, и на мои ноги посыпались новые удары. Одна из стрел задела меня по лбу, когда я попытался высунуть голову из-за щита.

– Не отбивай те, что летят мимо, – подсказал кто-то.

Я съежился за щитом. На моей памяти индейцы еще никогда так не веселились, игра продолжалась, пока у них не кончились стрелы.

Я похромал было к деревне, но публика недовольно заворчала, и мы с воинами просто поменялись сторонами, чтобы они могли собрать свои стрелы.

– Это для твоей же пользы, – крикнули из толпы.

Теперь солнце светило мне прямо в лицо. Я прищурился, заметив очередную стрелу.

Когда я очнулся, Тошавей стоял надо мной, что-то монотонно бормоча, как проповедник.

– Чего? – переспросил я.

– Пришел в себя?

– Хаа. – Я осторожно ощупал штаны. Вроде сухие.

– Отлично. А теперь я скажу тебе то, что однажды сказал мне мой отец. Разница между трусом и храбрецом очень проста. Все дело в любви. Трус любит только себя.

Меня мутило, земля была холодной, и вообще у меня, кажется, череп треснул. Тупой стрелой можно даже оленя завалить, если подойти поближе.

– Трус боится только за свое тело, – продожал Тошавей. – Именно его он любит больше всего на свете. Храбрый человек любит сначала других, а себя – в последнюю очередь. Накесуабере?

Я опять кивнул.

– Вот это, – он похлопал меня по плечу, – не должно для тебя ничего значить. – И он еще раз коснулся моего лица, груди, живота, рук и ног. – Все это ничего не значит.

– Хаа.

– Вот и хорошо. Ты храбрый маленький индеец. Но наши люди заскучали. Поднимайся и дай им пострелять в тебя.

Довольно скоро меня вновь сбили с ног. Воины отошли в тенек и спокойно играли там, пока Тошавей поливал меня холодной водой и заматывал голову рваным одеялом, оставив открытыми только глаза. Мой вид, конечно, вызвал новый взрыв хохота, но зато одеяло стало чем-то вроде шлема, и я перестал бояться. К концу дня дистанция между стрелками и мной сократилась вполовину, и им теперь приходилось порядком постараться, чтобы попасть в цель. Через неделю в меня не мог попасть никто.