– А, это ты, – заговорила она по-английски. – Избранный. (Похоже, она была в дурном настроении.) Смотрю, тебе неплохо живется.

От звука английской речи я неожиданно растерялся. На языке команчей я посоветовал ей почаще мыться. Грубо и несправедливо, конечно, но я разозлился на ее слова, она как будто назвала меня дезертиром.

– А зачем? – буркнула она. – Я надеялась, что так они не будут ко мне приставать, но не помогло.

– Им не стоит лезть к тебе, еще подхватят чего.

– Но лезут же…

– Ну, это неправильно.

– Хорошо, что ты так говоришь.

– А раньше?

– Один или двое приставали особенно часто. Хотя какая разница?

– Как себя чувствуют лошади? – сменил я тему. – Вон у той, смотрю, болячка на ноге. Я могу принести кусок кожи, завязать.

– Как ты думаешь, кто мы для них? Если я обращаюсь к ним, они делают вид, что не слышат. Дали мне новое имя, из-за этого, – показала она себе между ног. – Вот все, что я собой представляю.

Я молчал.

– Единственное, что меня радует, – с моей смертью они потеряют часть денег, потому что я успею отскоблить меньше шкур. А ты, Тиэтети, – она подняла голову, – ты считаешь себя человеком?

– Конечно.

– Ты еще совсем ребенок. Они правильно сделали, что забрали тебя с собой.

Я опять разозлился.

– Знаешь, я мог бы тебе помочь, стоит только попросить, – хотя я не представлял, что тут можно сделать.

– Тогда убей меня. Или увези отсюда. Все равно куда.

Печально повесив голову, она вернулась к своей работе.

Я оглянулся, отыскивая Эканаки, рыжеухого пони, которого подарил мне Тошавей. Солнце садилось, холодало, поле вокруг было усыпано конским пометом.

– Мне нужно забрать лошадь, – пробормотал я.

– Так я и знала.

Я предпочел бы никогда в жизни больше с ней не заговаривать.

– Тиэтети, – окликнула она. – Если я буду знать, что это ты, я не стану сопротивляться. – Она показала место на шее, куда нужно втыкать нож. – Обещаю. Я просто не могу сама решиться на это.

Дом мертв уже давно, она последнее его дитя. Надо заставить себя подняться. Люстра, висящая прямо над головой, безразлична к ее страданиям. Вставай, мысленно скомандовала она. Бесполезно.

В ее детстве здесь всегда было шумно и весело, ни минутки тишины и одиночества; только представить, что однажды она будет лежать здесь одна, а в доме пусто и тихо, как на кладбище… Когда она возвращалась из школы, в гостиной или на террасе всегда толпились люди, и она любила вертеться рядом, прислушиваясь к их разговорам. Полковник и его друзья выпивали, смеялись или стреляли по тарелочкам. Здесь бывали серьезные молодые люди, которые пришли записывать воспоминания Полковника, небогатые старики, доживавшие свой век в меблированных комнатах, а еще мужчины, чем-то неуловимо напоминавшие Полковника, тоже миллионеры.

Сюда приезжали репортеры, политики и индейцы, последние обычно большими компаниями, человек по шесть-восемь в одной машине. В присутствии индейцев Полковник становился совсем другим – не устраивал торжественного приема, как для своих белых гостей, а просто сидел, слушал и молча кивал. Ей это не нравилось. И индейцы были какие-то неправильные, одевались вовсе не так, как полагается индейцам, – их запросто можно было принять за простых фермеров или мексиканцев, – и пахло от них странно, и они совсем не замечали ее. Индейцы бродили по всему дому, отец опасался, что они подворовывают по мелочи. Но Полковника, похоже, это совершенно не беспокоило, а с ковбоями индейцы прекрасно ладили. Частенько по утрам, войдя в гостиную, она обнаруживала дюжину стариков, мирно спавших в окружении своих бывших врагов, в комнате обычно стоял крепкий запах пива, виски и недоеденной говяжьей полутуши, забытой в камине.

Этот дом принадлежал Полковнику, и только ему, но сам хозяин ночевал в хакале у подножия холма. Отец жаловался на вечный шум, бесконечный поток гостей, толпы каких-то непонятных личностей в доме, на размеры счетов и разбухший штат домашней прислуги. Полковник не обращал внимания; он считал, что отцу следует заниматься исключительно налоговыми проблемами ранчо и торговать скотом. «За двадцать лет мы не получили ни дайма прибыли от этой тупой скотины» или «Этот человек сесть посрать не может без разрешения правительственного агента».

Полковник выступал за нефть, за то, чтобы Джонас учился в Принстоне, и всегда был на стороне Клинта с Полом, чертовски толковых работников. Но ты, приговаривал он, похлопывая ее по плечу, тебя ждет необыкновенная судьба. Если бы она знала, насколько хрупким окажется этот мир. Глядя снизу на полутемную комнату, она видела, каким дом станет в недалеком уже будущем: рай для сов и летучих мышей, обитель крыс и койотов, а в бывшей гостиной – отпечатки оленьих копыт. Крыша провалится, сквозь половицы прорастет кустарник, и вскоре от роскошного прежде особняка останутся лишь голые каменные стены посреди пустыни.

Кроме Полковника ее воспитанием занималась только бабушка. В самые жаркие дни та любила сидеть в библиотеке, где в тысячный раз перебирала содержимое бесконечных шкатулок, фотографии и ферротипы. Вот это ее первый муж, он скончался, а детей у них так и не было, вот это сестры, они умерли от тифа, а вот дядя Гленн в военной форме. Фотографий Глендейла – который был ранен мексиканцами, но погиб на войне с гансами – было гораздо больше, чем фото матери Джинни. Если бабушке и было известно что-нибудь о женщине, которой Джинни обязана своим появлением на свет, она предпочитала этим не делиться. Это твой прадедушка Корнелиус, самый знаменитый юрист в Далласе, твой прапрадедушка Сайлас Бернс, у которого были самые большие плантации в Техасе, пока янки не увели всех ниггеров. Джинни за всю жизнь видела всего нескольких негров, хотя, говорят, в Восточном Техасе их полно. А эти старики на древних дагерротипах, в забавных воротничках, с нафабренными усами, застегнутые на все пуговицы, они выглядели так, словно кол проглотили. Плевать, что там твердит бабушка. У нее нет ничего общего с ними и никогда не будет, это чужие люди.

Приглашения на балы, визитные карточки, безвкусные брошки. Дешевые побрякушки для маленьких девочек. Обручальное кольцо от первого мужа, который умер еще до ее встречи с Питером МакКалллоу. Тем самым дедушкой Джинни, который Великое Разочарование.

Они с бабушкой иногда выезжали верхом; слуга седлал лошадь дамским седлом, единственным на весь округ Диммит. Наездницей бабушка была прекрасной, несмотря на жутко неудобное снаряжение, и вечно бранила Джинни, что та ездит без седла и лазает по заборам. Ты еще пожалеешь, что вытворяла всякие глупости. Какие именно глупости, впрочем, не уточняла, а если Джинни засыпала во время очередной заунывной истории о бабушкином детстве, будила ее очень болезненным щипком.

Бабушке, как и остальным взрослым, похоже, нравилось быть занудой; она говорила и говорила, и Джинни уже хотелось, чтобы она умерла вместо очередного персонажа бесконечных семейных историй, каждый из которых был умнее, красивее, добродетельнее и остроумнее всех на свете. Вот Полковник, должно быть, позабыл все скучные истории, если вообще знал их когда-то. Он никогда не повторялся. Показывал, где найти гнездо ястреба или пару оленей-самцов, которые погибли, сцепившись рогами, или окаменевший доисторический листик, или древние кости, или настоящие кремни. Они завели специальную коробочку, куда складывали ценности, найденные во время совместных прогулок, – черепа маленьких мышат, белок, енотов и разных других зверьков.

Когда в доме не было гостей, Полковник сидел на террасе, мастерил наконечники для стрел или вырезал из дерева. Однажды, в задумчивости превратив деревяшку в кучку опилок, он обратился к ней:

– Знаешь, не будь я так стар, мы бы занялись аэропланами. Можно было бы строить их здесь и продавать правительству, и они садились бы на поле, что неподалеку от Сандерсона.