Тем временем стали подходить и те, кто оставался у ограды. Билла Холлиса уложили в тени. Его брат Датч присел рядом. Принесли еще четверых. Один из них, кажется, был из наших вакерос, но сил не было встать и посмотреть.

Спустя несколько часов явились фотографы. Рейнджеры позировали рядом с телами мужчин Гарсия, изуродованные пулями мертвые лица все равно не разглядишь на газетных снимках. Они будут казаться просто грязными и страшными, как лица любых покойников.

Никто и слова не сказал об отсутствующих зятьях Педро. Все оказалось, как он и говорил: их не было в доме. Тела женщин и детей уложили в тени, отдельно от мужчин, то ли по старинному правилу, то ли для того, чтобы не попали на фотографии.

Наблюдая за тем, как фотографы снимают горожан на фоне убитых Гарсия – длинная очередь образовалась, – я почувствовал, что смертельно устал. Понятно, что именно будут думать, а скорее, вообще не будут думать о Гарсия те, кто увидит эти снимки. О Гарсия, чьи останки, втоптанные в пыль и в высохшую кровь, почти неотличимы от известковой почвы. Публика заметит только живых, совершивших подвиг, а в мертвых едва ли вообще узнает людей. Они просто охотничий трофей, вроде убитой пантеры или оленя, прожившие целую жизнь только ради гибели в назначенный момент.

Горожане все прибывали, теперь уже и женщины с детьми. Наши вакерос куда-то исчезли, забрав с собой тела убитых товарищей, а члены «комитета бдительности» вместе с подоспевшими женами тем временем рылись в шкафах. Мебель была очень дорогой, по большей части из старой Испании, да в придачу еще антикварное оружие из чистого серебра. Когда-то Гарсия были богаты, и я понимал, что дом будет разграблен и разорен.

Что до меня – я всегда знал, что не оставлю ни малейшего следа, никакой памяти о себе на этой земле. Но Гарсия – для них все было иначе, они надеялись, и верили, и жили.

После смерти брата я два дня бился в горячке. Индейцам пришлось крепко привязывать меня к лошади. Мы все еще скакали по Льяно, но утром третьего дня я увидел, как вдали сияет нечто похожее на огромный город. Сверкающий город парил в воздухе, и я понял, что мать была права: жара, или лихорадка, или кто-то из резвящихся индейцев все же прикончил меня и скоро я встречусь со своими родными. Наверное, я должен был испытать восторг, но мне вдруг стало грустно как никогда в жизни.

Мы подъехали ближе, и оказалось, что это вовсе никакой не город. Закрытый каньон, но он парил в небе над нами, как будто кусок горной цепи вырезан из земной плоти; широкая сверкающая река, стада оленей. Выходит, мать ошиблась. Индейцы забрали меня в свои небесные охотничьи угодья, где я останусь их пленником до скончания времен.

Я принялся скулить какие-то молитвы, но за шумом ветра меня никто не расслышал. Когда мы наконец добрались до места, оказалось, что это и вправду каньон, но в небе просто отражается мираж. Сам каньон оказался даже больше, чем его небесный образ, – дюжина миль в ширину, тысяча футов глубиной, с каменными выступами, причудливыми фигурами, напоминавшими сторожевые башни, пологими холмами и множеством ручьев, весело журчавших среди красноватых скал. Здесь росли тополя, каркас[36], а земля устлана густой травой и дикими цветами.

Мы взбирались туда целый час и встали лагерем на берегу прозрачной речушки. Окаменевший череп неведомого зверя с огромными бивнями торчал из обрывистого склона. Интересно, что бы на это сказал мой брат. Индейцы отдыхали. Ради моей собственной безопасности меня привязали к дереву, но немок отпустили бродить просто так, я заметил, как одна присела на пригорке неподалеку. Индейцы могли не беспокоиться: вокруг полно следов пумы, волков и гризли – не то место, чтобы шастать в одиночку.

Подстрелили несколько оленей и годовалого бизона. Накопали дикой картошки, репы и сладкого лука, запекли в костре. Животных освежевали, обрезали мясо с костей и бросили огромные куски прямо на раскаленные угли. Кости положили в огонь, а когда они треснули от жара, поливали костным мозгом печеный картофель. На десерт нашлись ягоды черемухи и лимонад из сумаха. Наелись все до отвала, но тут из костра достали бизоний горб, он весь сочился жиром и был таким нежным, что распадался на куски прямо в руках, – лучшее, что я ел с тех пор, как нас уволокли из дома. Едва подумав об этом, я вновь принялся тоскливо подвывать, но подошел Неекару и отвесил мне подзатыльник.

На закате стены каньона как будто вспыхнули в огне, а облака, плывущие над прерией, мерцали и переливались, подобно дыму, поднимающемуся от этого каменного пламени. Казалось, мы попали в кузницу самого Творца, где продолжается создание всего сущего.

– Урват завтра уезжает, – сказал Тошавей.

Все укладывались спать, меня связали, как и каждую ночь после смерти брата, – руки и ноги привязали к колышкам, вбитым в землю. Тошавей накрыл меня сверху шкурой бизона. Яркий блеск звезд не давал уснуть – Большая Медведица, Пегас, Змееносец и Дракон, Геркулес; со звездия медленно двигались по небосводу, метеоры оставляли длинные светящиеся полосы на темном небе.

Несколько индейцев возились с немками. На этот раз я старался не прислушиваться.

Наутро принялись делить добычу – оружие, инструменты, лошадей, вообще все ценное, включая немецких девиц и меня. Старшая немка досталась людям Урвата, младшая и я – Тошавею. Девчонка рыдала, когда Урват увозил ее сестру, а к седлу его был приторочен скальп с длинными черными волосами, скальп моей матери. Подошел Неекару и залепил мне оплеуху. Я догадался, что это он просто привел меня в чувство.

Выбравшись наверх, к Льяно, мы весь день не видели воды. За пару часов до заката встали лагерем на крошечном песчаном пляже, со всех сторон скрытом густой травой. Не представляю, как индейцы сумели его отыскать, ведь даже с расстояния в сотню ярдов ничего не видно – равнина была настолько плоской, что, казалось, заметно, как земля закругляется.

Тошавей и Неекару отвели нас с немкой к дальнему концу озера и, после того как мы вымылись, уложили животами вниз и вскрыли все мозоли и пузыри на коже, натертые безумной скачкой, а потом промыли раны отваром хинной коры. На ноги и ягодицы положили припарку из мякоти опунции с корнем эхинацеи. Сейчас, когда ее как следует отмыли, немка оказалась даже симпатичной, несмотря на солнечные ожоги и стертые в кровь ноги и задницу. Я даже прикинул, что с ней можно бы перепихнуться, но она не обращала на меня никакого внимания. Такая же задавака, как моя сестрица. Подумав так, я не смог на нее больше смотреть.

Индейцы обращались с ней, как с дорогой кобылой, кормили и поили, но наказывали и даже поколачивали, если она их злила. Мне и самому доставалось, но всегда поясняли за что. Тошавей и Неекару все время со мной разговаривали; показывая на разные предметы, повторяли слова, и я уже начинал понимать их язык: nаа – вода, тухeйа – лошадь, техкаро– есть, тунецука – иди.

Спустя несколько дней мы вышли к большой реке – наверное, Канейдиан. К тому времени ни меня, ни девчонку уже не связывали. Ехали мы медленно и спокойно, нас хорошо кормили, лечили наши раны, и даже лошади немного нагуляли жирку.

Индейцы подстрелили пару молодых бизонов, на этот раз печень для разнообразия запекли на углях вместе с мозговыми костями, а потом поливали мясо растопленным костным мозгом, как маслом. Тошавей подсовывал мне кусок за куском, а потом еще и свернувшееся молоко из телячьего желудка, которое с каждым разом казалось мне все вкуснее.

Проснулся я с мыслями об отце и о том, как он ни за что не сможет разыскать нас, даже при помощи следопытов. Нас не сумел бы выследить даже молодой индеец вроде Неекару. При каждом удобном случае команчи оставляли ложные следы, всякий раз меняли направление, выезжая на скальные участки, а если рельеф предполагал путь в определенную сторону, они обязательно ехали в другую. Наш путь удлинялся всего на несколько минут, а вот преследователи потеряли бы часы, отыскивая нас. Никогда в жизни мне не было так одиноко.