Пятеро райотов были брошены в подземелье. На вопросы капитана Ллойда каждый из них отвечал одно и то же: бунтовать не собирались, платить земиндару было нечем; управляющий Амир Ходжа обидел их; белых сахибов они не знают, никто не подстрекал их к восстанию… Собственно говоря, только двое из них — Буксу и Нанда — могли бы дать сведения о «белых сахибах», которые больше всего интересовали капитана Ллойда, остальные действительно их в глаза не видали; но оба брата упорно молчали, мужественно снося побои и голод.

Однажды охранять арестантов был назначен Канаи, тот самый, в одежде которого ушел из тюрьмы Патрик Деффи.

Конечно, он тотчас же опознал Нанда и поспешил донести по начальству. Канаи рассказал, что еще прежде замечал, что Нанда перешептывался с Банкимом, а однажды передал тому какой-то пакет.

«Ага! — сообразил капитан Ллойд. — Кажется, теперь удастся установить участие Лебедева в побеге Деффи. Кто же иной мог подкупить стражей?»

Увидев Канаи, Нанда понял, что положение его безнадежно. Тогда сипай решил не отвечать на вопросы. Он понял, что пришел конец.

Пять райотов предстали перед военным судом. Разбирательство было недолгим. Никто из обвиняемых не имел возможности что-либо объяснить равнодушным офицерам, заседавшим за судейским столом, никто не понял ни речи обвинителя, ни вынесенного приговора. Осужденных повезли на Бурра-базар и привязали к позорным столбам. Палач отвесил четырем из них по десяти плетей, а Нанде, преступление которого было более тяжелым, — тридцать ударов. Потом всех пятерых повели к помосту, на котором возвышались виселицы, и надели на шеи петли из толстой джутовой веревки…

Казнь совершилась публично, но народа на площади было сравнительно немного; индийцы не любили подобных зрелищ.

…Сону шел по Бурра-базару… Виселицы все еще стояли. Юноша подошел поближе. У помоста под виселицей дощечки с надписями по-английски и на бенгали гласили, что люди казнены за бунт и отказ от уплаты податей. Вдруг юноше показалось, что в одном из райотов он узнал Буксу, того самого Буксу… За что?

Как всякий индус, Сону относился к смерти спокойно. К тому же он был слишком молод, чтобы размышлять о ней. Не пугал его и вид мертвецов — немало трупов повидал он на своем веку… Одних убил голод, других — чума и холера; приходилось ему видеть тела укушенных коброй, растерзанных тиграми. Но это зрелище произвело на Сону гораздо более сильное впечатление, чем все виденное прежде…

О Буксу, честный труженик, мирный и добрый человек! Сону знал его, видел его жену и детей, помогал ему молотить скудную жатву. Никого не обидел Буксу, никому не сделал зла…

Сону хотелось поговорить с учителем, рассказать ему то, что пришлось видеть на Бурра-базаре. Но, вернувшись домой, он застал Лебедева настолько поглощенным мыслями о предстоящем вечере, что у него не хватило духа для такой беседы…

Говорят, что перед бедой человека осеняют тревожные предчувствия.

У Лебедева не было ничего подобного; он находился в том счастливо-возбужденном состоянии, которое всегда появляется у художников, ученых, поэтов перед тем, как плод их творчества отдается на людской суд.

Сегодня должно было состояться второе представление… почти через четыре месяца после первого.

На этот раз пьеса шла вся, целиком. Герасим Степанович задумал показать ее на разных языках: первое действие на бенгали, второе, состоявшее из трех картин, — поочередно на хинди и бенгали, и третье — снова на бенгали. К спектаклю было составлено английское либретто, изящно отпечатанное, в котором для зрителей, не понимавших индийских языков, подробно излагалось содержание каждой сцены.

Подписка, организованная судьей Хайдом, была успешной: все места были раскуплены. Лебедев уже объявил подписку на третий спектакль, только для индийской публики. Отпечатанное в типографии — по-английски и на бенгали — объявление гласило:

Одно только огорчало Герасима Степановича: декорации так и не были приготовлены. Баттл ссылался на отсутствие хороших красок, на болезнь жены, еще на какие-то «чрезвычайные обстоятельства». Сону же рассказывал, что художник вместе со своим подручным Уэлшем просто-напросто бездельничает, занимается не столько живописью, сколько неумеренными возлияниями. Так или иначе, пришлось снова играть в прежних декорациях. Лебедев решил после второго спектакля серьезно объясниться со своим «компаньоном».

Наступил долгожданный вечер 21 марта…

Так же как четыре месяца назад, вся улица Домтолла была запружена огромной толпой, и опять прохожие и зеваки с любопытством глазели на сахибов, съезжавшихся к театру в каретах, колясках и паланкинах.

Спектакль имел еще больший успех, чем первое представление; артисты исполняли роли более уверенно. Счастливый и сияющий стоял Герасим Степанович у выхода, принимая похвалы и поздравления. Ему было особенно приятно, когда Рам Мохан Рой, специально задержавшийся в Калькутте, чтобы посмотреть спектакль, сказал:

— Теперь я убедился в том, что вы достигли полного успеха. Признаюсь, я сомневался, но оказался неправ. Завтра я навещу вас, чтобы поговорить о дальнейшей судьбе вашего театра.

— Буду ждать вас обоих, мои друзья, и охотно поделюсь своими мыслями и планами, — говорил Герасим Степанович, провожая его вместе с Голукнат Дасом.

Он с некоторой тревогой заметил, что Голукнат осунулся и похудел. В последнее время он редко выходил и меньше сидел над книгами. Очевидно, какой-то злой недуг подтачивал его.

Радха тоже была в своей ложе, но сегодня Герасиму Степановичу не удалось ее повидать. Она покинула театр раньше других, чтобы уйти незамеченной. А ложа, отведенная для Кавери, пустовала. «Странно! — подумал Лебедев. — Ведь было условлено, что сегодня она навсегда покинет Вокс-холл и расстанется с негодяем Джекобсом… Что же помешало ей?»

Джекобс приказал держать девушку под замком. Кавери была в отчаянии. Неужели хозяин узнал о ее тайных намерениях!

— О нет! — успокоила ее старуха. — Если бы он узнал, то несдобровать ни тебе, ни мне. Просто он ревнует тебя к Суон-сахибу и не хочет, чтобы ты посещала его театр.

— Что же делать? — плакала девушка. — Неужели все пропало?

— Успокойся, дочка, ничего не пропало! Завтра отправлюсь к твоему брату и посоветуюсь с ним.

— Да, да, непременно пойди! — с волнением говорила Кавери. — Вот тебе за твои заботы!..

Девушка вынула из шкатулки две золотые монеты и протянула их старухе. Та с жадностью спрятала монеты за пазуху.

На другой день дайя прибежала в спальню Кавери с плачем и причитаниями. Она побывала в бунгало Суон-сахиба, но не нашла ни Сону, ни самого хозяина. От слуги Чанда она узнала, что английский сержант в сопровождении трех сипаев с ружьями увел обоих.

Известие об аресте Лебедева словно громом поразило Голукнат Даса и Рам Мохан Роя. Оба находились в совершенном недоумении: в чем могут обвинить этого человека? Зная его безупречную честность, они не допускали и мысли о каком-либо преступлении. Повидимому, произошло ужасное недоразумение. Должно быть, кто-нибудь оклеветал его. Последнее предположение казалось тем более вероятным, что Чанд доверчиво рассказал Голукнату уже, казалось, давно забытую историю своей роковой встречи с владельцем Вокс-холла.