Рано утром Мишка и Гнатка с ратниками выправились в Волковыск. Еленка, собирая их, шепнула Гнатке передать поклон Юрию. И смутилась. «Что, скучаешь?» – спросил богатырь. «Поклон передай, а что скучаю, не говори». «Да уж,– усмехнулся Гнатка.– Мне что? Как хочешь». Андрей поехал с ними, надеялся, что маршалок Чупурна исполнит свое обещание и выступит сватом. Вот с маршалком и будет лестное, достойное, памятное сватовство, честь и ему и Росевичам. Еще на вербницу могло совершиться. Тогда немецкий наезд, сейчас немецкий поход – все препоны. Но уж сегодня, твердо решил Андрей, как бы там ни было, как бы княжеский двор ни торопился, он уговорит Чупурну, упросит завернуть в Рось для такого важнейшего дела. «Обручимся – можно с чистой душой и на войну».

По дороге к ним приставали бояре и земяне со своими копьями, все в полном вооружении. Кто вел девять людей, кто двух, но и таких было много, кто ехал на сбор одиночно. – Эх, нам бы в марте вот так идти молиться,– говорил Андрею Мишка,– при сулицах да под шлемами. Ног бы гости не унесли. По ночам наши снятся, все кричат, кричат, укоряют. Тут, Андрей, старуха жила, шептала хорошо, вот такого была роста, мне жизнь вернула, да ты ее видел. Всех мне жалко: и баб, и Ваську Волковича, и отца, но ни о ком так не жалею, как о Кульчихе. Все думаю, не могу понять: сидела тихо в лесу, никого не касалась; у нас говорят – колдунья, а то ложь, горемыка одинокая, отшельница святая, травками и словом никому не отказывала помочь, и вот – приходит гад и, не зная, не ведая, кто, за что, просто так, чтобы не было, рубит мечом. Просила меня свечу по ней зажечь в церкви, как умрет, а я шутил: десять зажгу, думал – еще сто лет жить будет. Все десять и поставил. Ярко горели. Так они, огни эти, вот тут,– коснулся груди,– меня жгут...

Андрей слушал, молча кивал; другой жил заботой, не думал о крыжаках, знал: станут биться – и он будет биться; а сейчас горело свои уладить дела: Чупурну перехватить, с Софьей обручиться и успеть вовремя в Полоцк. Влюбиться ему надо, думал про товарища. Сразу бы тоска отвалилась. Что ж тут: горюй-разгорюй – не вернешь.

– Раньше и в голову не приходило, не болело,– говорил Мишка,– а как наших посекли в городе, когда Ольгу убили, стыд меня стал мучить, Андрей. Коложа в уме стоит. И мы ведь коложан мордовали. Аки звери бешеные носились, кровь, как воду, пускали. Я сам, вот этой рукой, беззащитных людей с коня сек. Может, тоже чью-то невесту... Воздалось мне. Жутко на сердце. Жутко мне. Чувствую, не прийти мне с войны. Не должен.

– Ты что, ты что! – взволновался Гнатка.– Ты, это, словом не сыпь. Разве можно? Молод был, глуп. Вот покаялся – бог простит. Ты и думать забудь. Ты ж обо мне помни, ты мне что сын! – И старый богатырь хлопнул Мишку меж лопаток, пригнув к седлу.

Андрей опять промолчал: нечего было сказать. Сам, если припомнить, такими грехами обвешан, как елка шишками. Да и каждый. И как избежать? Берут город, так прежде товарищей под стенами немало поляжет, озлишься, злая кровь очи зальет, озвереешь – и пошел колотить. А придешь в себя – глаза верить отказываются. Века назад началось, до сих пор метится. С детских лет приучаешься. То псковичи приходили, резали полочан, потом полочане идут, выбивают псковичей, смоляне – мстиславцев, потом мстиславцы – смолян. Дурное дело, но терзаться насмерть нельзя. Не они первые, не они последние. А на войну, прав Гнатка, с тяжелым сердцем лучше не ходить. Кто крепко совестится и кто крепко зол, тот первым и гинет. А сейчас мирные годы наступают. Отвоюем с крыжаками, и не с кем станет воевать. Осядем на вотчинах: Мишка отгорюет по Ольге, не сидеть же бирюком – женится, дети пойдут, будет жить; Еленка замуж уйдет; а он увезет Софью к себе, под Полоцк,– живите все, радуйтесь, чего более, лучшего счастья не надо.

На рынке с отстроенными после пожара лавками и костелом уже полно было ратников, и новые все притекали; знакомые сходились в кружки, стоял веселый гул. Андрей прикинул, что приличная собирается хоругвь – копий двести, и многие одеты были хорошо, не хуже немцев, но много было и в кожаных панцирях – в долгой битве верные смертники. Скоро появился Волкович, принес хоругвь, крикнул:

– Эй, лихие, кто хорунжим пойдет?

– Я! – первым вызвался Мишка.

И впрямь испытывает судьбу, подумал Андрей. Стоять в битве хорунжим, конечно, честь, но зато и стрел в него падает в десять крат больше, и рубятся к нему первому, чтобы свалить знамя, ослепить полк, и самого стараются изрубить, зная, что хоругвь держит лучший, опытный рыцарь.

Подъехал Юрий в отцовских подновленных доспехах, с отцовским же трехсаженным копьем.

– В полк решил? – спросил Мишка.

– Все идут. И я не убогий.

– А сумеешь копьем?

– Научу,– вмешался Гнатка.– Тебя научил и его обучу. Я тебя, хлопче, всему обучу.

– Постараюсь, Гнатка,– кивнул Юрий.– Как Еленка? Здорова?

– Кланяется тебе,– со значением сказал богатырь.– Велела спросить: может, забыл нас среди икон?

– Не забыл,– вздохнул Юрий.– Передай и мой поклон.

– Что ж мне за тебя кланяться? – отказался Гнатка.– Сам не хворый. Вот Андрей с Софьей сегодня ручаются. Езжай к нам. Езжай,– повторил он строго,– добра молодца долго не просят.

Время шло, никаких известий о князе не было. Высланный поутру дозор как сгинул. Уже солнце поднималось к полудню, все устали ждать, в толпе начались сомнения: мол, что князю ехать глазеть на вас, невидаль – хоругвь, на всех успеет наглядеться; если ехал бы – так давно приехал; чего попусту жариться, можно разъезжаться. Андрей беспокоился, мучился, что княжеский двор и с ним вместе так крепко нужный Чупурна минут Волковыск. В нетерпении сам выезжал из города, глядел на дорогу. Ратники, соскучась и утомясь, доставали припасы, садились под заборы обедать. Городские потянулись на обед по домам. Наконец примчался дозор: едут, через полчаса придут. Ударил колокол, поднялась суета. Волкович с двумя десятками людей поскакал навстречу великому князю. Росевич стал выстраивать хоругвь: кто был в лучших доспехах, того в первые и боковые ряды, поплоше одетых – в середину. Развернулся стяг – серебряный всадник на пегом коне в красном поле. Ряды выравнивались, поднялись копья, солнце играло на шлемах, панцирях, кольчугах.

Скоро послышался топот княжеского поезда, на площадь выехали Витовт и княгиня Анна и стали перед замершим гуфом волковысцев. По знаку Волковича бросили бить звонари. В наступившей тишине редко похрапывали кони. Андрей, местившийся в стороне, с радостью углядел среди свиты лицо дворного маршалка. Великий князь обходил взглядом хоругвь, всматривался в ратников. Наглядевшись, привстал в стременах, лихо крикнул:

– Добрая хоругвь! Выстоите войну!

Мишка Росевич пошевелил стягом; следившая за ним хоругвь взметнула мечи, копья, топоры, грянула в шестьсот голосов: «Выстоим!», «Слава князю!», «Слава Витовту!». Кричали долго, потом князь, сочтя встречу достаточной, обминовал ратников и направился в замок. Андрей поскакал вслед; на замчище сквозь толпу свиты стал протискиваться к Чупурне. Внезапно оказался перед лицом великого князя. Тот удивился:

– Ты здесь откуда?

– Сватаюсь к боярина Росевича дочке,– не сробел Андрей.– Хочу пана маршалка Чупурну просить...

– Ну, ты удалец! – легко опешил Витовт и вдруг, привлекая всех к себе, захохотал: – Слышите, Анна, Войцех, Петр? Вот это хват! Война через месяц, все богу молятся, а Ильинич семью заводит. А голову снесут – не боишься?

– Не снесут! – ответил Андрей.

– Ну, дай-то бог! – сказал Витовт и, следуя благодушному настроению, спросил: – Что же меня не просишь в сваты?

– И думать не смелось, великий князь,– побледнел Андрей.– Ты меня казнить бы сказал за такую наглость.

– Ну, рискни,– улыбнулся князь,– мне решать.

У Андрея сердце оборвалось от негаданного счастья, понял —князь согласится. Вмиг слетел с коня и – на колени, и целовать стремя, пыльный сапог. Слыхал голос князя: «Что, Анна, окажем честь боярину? Он меня в Кежмарке спасал.– И через мгновение: – Вставай, Ильинич. Княгиню благодари!» Андрей прошел на коленях – и лбом в землю: «Великая княгиня, навеки твой верный раб!»