— Если говорить честно, Мириам, — я взглянул прямо в ее прекрасные карие глаза, — а мне бы хотелось всегда быть с вами честным, — я в этом не уверен. Понимаете, мой отец хотел, чтобы я стал продолжателем его дела. Но меня одолевали сомнения.

— Вы боялись, что не сумеете соответствовать столь высокому званию?

— Вот именно. Мне было очень страшно, Мириам. А вы? — спросил я. — Чего вы хотите добиться?

— Я ничего не хочу добиться. Я только мечтаю…

— Тогда — о чем вы мечтаете?

— Мечтаю стать хорошей женой — эшес хайиль — благочестивому, образованному человеку.

— И пока что вы не нашли себе достаточно «благочестивого»? — Внутренне я трепетал.

— Кажется, нашла, — ответила она с легким смущением. — Но я говорила о своей мечте…

— И что? — Я ждал от нее откровенности.

Она потупила взор.

— Я всегда надеялась, что найду такого же ученого человека, как мой отец. Который бы умел не только молиться… — Она сделала паузу, после чего продолжила таким тоном, будто в ее словах была какая-то крамола: — Но и смеяться. Потому что в нашей вере столько радости!

Я мысленно сделал кульбит.

— Что ж, мне кажется, смеяться я умею, — заявил я.

— Я это поняла, — ответила она с улыбкой. — В ту самую минуту, как вы пели у нас в магазине, я подумала, что Отец Вселенной неспроста послал вас к нам. От вас исходит такая радость, Дэниэл! Вы весь светитесь, как свеча.

Она одернула себя и залилась краской.

— Ой, я слишком много болтаю!

— Нет, нет! — взмолился я. — Пожалуйста, продолжайте! Говорите, что вы хотели сказать.

Она смущенно улыбнулась и прошептала:

— Теперь не я должна говорить.

Первым делом я попросил разрешения поговорить наедине с ребом Видалем и официально попросил у него руки его дочери. Я ожидал, что он просто скажет «да», но он от радости кинулся меня обнимать. При всех своих сомнениях, я воспринял это как добрый знак.

Затем, горделиво сообщив новость другим членам семьи, он предложил подождать еще часок, дабы звезды уже наверняка взошли и в Нью-Йорке и он мог бы позвонить моему дяде и обсудить с ним брачный контракт.

Дрожащими пальцами я набрал номер. Едва на том конце сняли трубку, как я закричал:

— Это я, Дэнни! У меня отличные новости!

К моему крайнему изумлению, ответом мне была мертвая тишина. Понизив голос, я спросил:

— Мама, это ты? Что случилось?

Меня со всех сторон обступили Видали, взволнованно перешептываясь.

— Ой-ой-ой! — выдохнул я. — Вылетаю первым же рейсом.

Потрясенный, я медленно опустил трубку на рычаг и обратился к собравшимся:

— Боюсь, со свадьбой нам придется повременить. Случилось страшное несчастье.

— Что, Дэнни? — всполошилась Мириам.

— Мой дядя Саул… — пролепетал я. — Они искали меня в Нью-Гэмпшире… В моего дядю Саула стреляли.

Стреляли. Я сам с трудом верил в то, что говорил. Из сбивчивого рассказа мамы я только понял, что Эфраима Химмельфарба, одного из наших старейшин, так возмутило политическое заявление моего дяди в «Нью-Йорк таймс», что, совершенно обезумев, он купил ружье и в упор выстрелил в Саула во время субботней утренней службы.

— И как он? — спросил реб Видаль. Он был потрясен не меньше моего.

— Несколько огнестрельных ранений, — выдавил я. — Одна пуля попала в голову. Сейчас его как раз оперируют, но шансов, что выживет…

— Пятьдесят на пятьдесят? — спросил он с надеждой в голосе.

— Нет, — ответил я, чувствуя, как мою грудь жгут раскаленные угли. — Один на миллион.

В полной растерянности, я был не в силах осмыслить масштабы происшедшего и вдруг обнаружил, что размышляю над тем, как мог Химмельфарб осквернить шабат и нести что-то в руках.

До меня донеслись сочувственные слова реба Видаля:

— Присядьте, Дэнни. Я позвоню и узнаю расписание полетов.

Я окаменел и думал только о моем любимом дяде. О моем мудром, бесстрашном дяде. Перед моими глазами возникла рука Мириам, державшая стакан минеральной воды.

— Вот, Дэниэл, возьмите, — сказала она. — Вам это поможет.

Странно, правда? В тот момент я сделал все, чтобы случайно не коснуться ее руки, хотя если что и могло облегчить мои страдания, так это ее прикосновение.

В комнату медленно вошел реб Видаль.

— Мне очень жаль, Дэниэл, — тихо сказал он. — Первый рейс — завтра в семь утра.

— Нет! — выпалил я. — К тому времени его уже не будет в живых! Я поеду на машине.

— Нет, Дэнни, я вам запрещаю! — Его сильные руки тряхнули меня за плечи. — Бывают трагедии, которые мы не можем ни предотвратить, ни исправить. Я не допущу, чтобы вы ехали в таком состоянии.

Я понимал, что он прав, но я был в таком отчаянии, что ощущал потребность действовать. Я посмотрел на него, и он все понял.

— Хотите пойти в шул помолиться?

Я кивнул.

Он повернулся к жене и дочери:

— Мы идем молиться. Ложитесь без меня.

— Папа, мы тебя дождемся! — взмолилась Мириам. Она бросила на меня нежный взгляд.

Мы оделись. Реб Видаль заметил:

— Дэниэл, я думаю, из нас многие хотели бы сейчас помолиться за зильцского рава. Не возражаете, если я кое-кого оповещу?

— Пожалуйста, — сказал я едва слышно. — Звоните, кому считаете нужным.

В душе я надеялся, что, чем больше в синагоге будет людей, разделяющих мое горе, тем легче мне будет справиться с ним.

Несколько часов мы оставались в небольшой синагоге и пели псалмы. Нас было человек двадцать пять. Никто не уходил, лишь время от времени кто-нибудь отлучался попить. Все молились непрерывно, словно на карту была поставлена судьба целого мира. Я был раздавлен горем и чувством собственной вины.

В день совершеннолетия Эли я сказал слова, которые определили судьбу всей нашей общины. В частном разговоре я втихаря убедил Саула не строить школьного общежития на оккупированных территориях. Но с того момента он принял на себя общественную ответственность, ответственность за всех. Так что сразившая его пуля должна была предназначаться мне.

Все усердно молились, а я прошел к святому ковчегу и упал на колени.

— О Господи, Бог моих отцов, преклоняю свою голову пред Тобой. Сделай так, чтобы Саул остался жить. Не допусти, чтобы пострадали правоверные. Обрати свой гнев на меня. Пожалуйста, услышь меня, и я стану служить Тебе верой и правдой до конца моих дней. Аминь.

Мы пробыли в синагоге до рассвета и после утренних молитв медленно разбрелись по домам, измученные морально и физически. Женщины, тоже молившиеся всю ночь, встретили нас горячим кофе и булочками. Я боялся спросить, не было ли новых известий. Но миссис Видаль заговорила сама:

— Дэнни, звонила ваша мама…

— Да? — У меня перехватило дыхание.

— Ваш дядя… — Она запнулась. — Операция закончилась. Пулю извлекли. Он… жив.

— Что?! — ахнул я.

— Даже врач сказал, что это чудо.

От потрясения я не мог говорить. Мы с ребом Видалем переглянулись. Встретив мой взгляд помутневшими от усталости глазами, он невнятно сказал:

— Порой — даже и тогда, когда наша вера совсем ослабевает, — Отец Вселенной подает нам знак, что наши молитвы услышаны.

Он был прав. Я получил этот знак.

Бегать от своей судьбы я больше не мог.

Мое испытание было нелегким. Дядя позаботился о том, чтобы меня проэкзаменовали не менее четырех авторитетных богословов, представлявших разные направления иудаизма, со всех концов города. Сей совет мудрецов именовался Гедолей Ха-Тора.

Оглядываясь назад, могу сказать, что самое любопытное в этой процедуре было то, что я к испытаниям совсем не готовился. Я не просиживал ночи напролет, освежая в памяти отрывки из Писания и вообще все, что могло произвести наилучшее впечатление на моих почтенных экзаменаторов. На главное испытание своей жизни я шел как лунатик. Меня раздирали противоречивые эмоции. Кошмарное видение: раввин стоит в синагоге возле святого ковчега — и тут раздаются выстрелы. Стреляет кто-то из «своих». В то же время мысль о Мириам переполняла меня безграничной любовью и радостью.