Страшная катастрофа вызвала невообразимое смятение. В первые минуты никто не мог понять, что, собственно, произошло, когда же это наконец стало ясно, все бросились помогать пострадавшим. Если бы не предостерегающий крик главного инженера, дело кончилось бы гораздо хуже; в момент катастрофы на мосту уже никого не было, но многие, опрокинутые страшным давлением воздуха, лежали на земле оглушенные, другие пострадали от летевших камней и осколков льда; однако убитых, по-видимому, не было. Все уцелевшие поспешили на помощь остальным. Сначала поднялась суматоха, растерянная беготня и крики, никто не знал, с чего начать, пока более рассудительным не удалось организовать остальных.

Зато в толпе, образовавшейся в стороне вокруг одного тяжелораненого и все растущей, царила тишина. Инженеры, рабочие – все теснились рядом, лица выражали растерянность, и от одного к другому перебегал шепот, точно огонь по зажигательной нити:

– Сам Нордгейм? Бога ради, скорее доктора!

Действительно, это был Нордгейм, он лежал на земле в крови, без сознания, почти без признаков жизни. Казалось, он успел уже достичь безопасного места, как вдруг его ударило железным обломком от решетки моста и сбило с ног. Эрна и Вальтенберг хлопотали около него, им со всех сторон предлагали помощь; наконец круг расступился, чтобы пропустить главного инженера с доктором Рейнсфельдом.

Бенно был бледен, но совершенно спокоен, когда опустился на колени, чтобы осмотреть рану. Боль от прикосновения заставила Нордгейма прийти в себя; он со стоном открыл глаза, и его взгляд остановился на лице склонившегося над ним человека. Может быть, Нордгейм не узнал его, и ему представилось, что перед ним его бывший друг, на которого походил доктор; лицо его исказилось от ужаса, и он судорожно приподнялся, пытаясь оттолкнуть руку, оказывающую ему помощь. Но это не удалось Нордгейму: снова мучительно застонав, он опустился на землю, и изо рта его хлынула кровь.

Окружающие увидели в жесте раненого выражение физической боли, один Бенно угадал истину; он наклонился еще ниже и, осторожно положив руку под голову раненого, чтобы приподнять ее, тихо проговорил:

– Не отказывайтесь от моей помощи, я предлагаю ее охотно, от всего сердца.

Нордгейм не мог ответить – сделанное им резкое движение истощило его силы, и он опять потерял сознание. Врач со всей осторожностью исследовал рану на его груди, наложил повязку и обернулся к Вальтенбергу и Эльмгорсту.

– Нет надежды? – спросил последний вполголоса.

– Никакой, тут всякая помощь бесполезна, – ответил Бенно. – Попробуем отнести его домой. Если сделать это очень осторожно, он, пожалуй, вынесет дорогу. Я попросил бы вас, – обратился он к Эрне, – ехать вперед и подготовить дочь, чтобы происшествие не слишком потрясло ее. Но не скрывайте от нее, что отца принесут домой умирающим, потому что он не переживет ночи.

Рейнсфельд отошел, чтобы распорядиться. Быстро сделали носилки, принесли плащи и одеяла, бережно уложили на них раненого, и печальная процессия медленно направилась к вилле. Эрна уехала вперед, а Рейнсфельд, пообещав скоро прийти, обратил свои заботы на других пострадавших. К счастью, среди них только один нуждался в немедленной помощи, никому не грозила смертельная опасность. Вальтенберг тоже остался; он стоял в нерешительности, как будто борясь с собою, но, увидев, что Эльмгорст повернул к Волькенштейнскому ущелью, пошел за ним и, через несколько шагов догнав его, воскликнул:

– Господин Эльмгорст! – Вольфганг остановился и обернулся. На его лице застыло выражение какого-то жуткого спокойствия, а голос был совершенно беззвучен, когда он заговорил:

– Вы хотите напомнить мне о данном слове? Я к вашим услугам когда вам угодно: мои обязанности кончены.

Вальтенберг вовсе не собирался напоминать об этом в такую минуту, он поспешно сделал отрицательный жест.

– Я думаю, мы оба не в том настроении, чтобы решать наш спор. Прежде всего, вам не до того.

Эльмгорст провел рукой по лбу. Теперь, когда страшное напряжение исчезло, он почувствовал, до какой степени истощен и устал.

– Пожалуй, вы правы, – сказал он все с тем же застывшим, жутким выражением. – Я устал, не спал три ночи, но несколько часов отдыха восстановят мои силы, и, повторяю, я к вашим услугам.

Эрнст молча смотрел в лицо человеку, у которого сегодняшний день отнял все. Его не обманывало это спокойствие, у него явно вертелось что-то на языке, но он ничего не сказал, и его взгляд обратился на то место при входе на мост, где он упал во время бегства. Как раз на этом месте лежал сломанный устой, и его железные части глубоко вонзились в землю. Вальтенберг подумал, что и сам лежал бы там, раздавленный, если бы чья-то благодетельная рука не спасла его от гибели. Может быть, эта рука была не так незнакома ему, как казалось.

– Я поеду узнать, как себя чувствует господин Нордгейм, – торопливо сказал он. – Доктор Рейнсфельд обещал провести ночь у нас, мы будем присылать вам известия.

– Благодарю вас, – сказал Вольфганг.

Он, казалось, и слушал, и отвечал совершенно машинально, мысли его были в другом месте, и, когда Вальтенберг отвернулся, он медленно пошел дальше, к тому месту, где прежде стоял Волькенштейнский мост.

Страшную ночь пережила семья Нордгейма и окружающие, хозяин дома боролся со смертью, и эта мучительная последняя борьба никак не подходила к концу. Он не мог говорить или двигаться, но оставался в полном сознании, видел и чувствовал, как сын его друга, обманутого им, старался уменьшить его страдания. Нельзя было самоотверженнее исполнять свой долг, чем делал это Бенно, и, может быть, эта самоотверженность и была самым тяжким наказанием для умирающего. Мучительная борьба продолжалась только одну ночь, но эти часы стоили страданий целой жизни и могли служить воздаянием за целую жизнь.

Когда наконец забрезжило утро серого, унылого, туманного дня, страданиям настал конец, и рука того же Бенно Рейнсфельда закрыла глаза умершему. Потом он мягко поднял рыдающую Алису, опустившуюся на колени у тела отца, и вывел ее из комнаты. Он не произнес ни слова любви или надежды: в такую минуту это казалось ему кощунством, но то, как он, поддерживая, обнял Алису, показывало, что теперь он считает ее защиту своим правом и не думает уже о разлуке. Больше не было человека, предавшего его отца, а богатство, нажитое обманом, почти все растаяло. Теперь ничто не разлучало их.

Когда все было кончено, Эрна тоже ушла в свою комнату: Алисе она не была нужна, около нее был более близкий ей человек, который мог лучше утешить ее.

Бледная и утомленная после бессонной ночи, Эрна сидела у окна и смотрела на занимавшийся день, несущий с собой лишь облака и туман. Как ни далек был ей дядя, как ни сурово осуждала она его, но последние часы жестоких страданий изгладили все из ее памяти – он был только братом ее матери, умиравшим у нее на глазах.

Мысли ее уже не были заняты умершим, они стремились к живому человеку, который, может быть, стоял теперь среди тумана перед своим уничтоженным детищем. Она знала, как дорого было ему его творение, и вместе с ним переживала поразивший его удар. Эрне казалось, что она отдала бы жизнь за возможность быть в эту минуту с Вольфгангом, утешить, ободрить его, а вместо того принуждена была оставить его наедине с его отчаянием. Она не обращала внимания на Грейфа, который, пробравшись в комнату, ласкаясь, положил голову ей на колени, и сидела неподвижно, уставившись широко раскрытыми глазами в волнующийся туман.

Дверь отворилась, и вошел Вальтенберг. Он медленно приблизился к своей невесте, а она, углубившись в свои мысли, заметила его только тогда, когда он стоял уже около нее и назвал по имени.

Эрна вздрогнула и отшатнулась. Это невольное движение испуга и неудовольствия не ускользнуло от Вальтенберга; он горько усмехнулся и произнес:

– Я так пугаю тебя! Очень жаль, но я все-таки принужден навязать тебе свое присутствие, потому что мне надо поговорить с тобой.