— Да не видел я его совсем! — перебил Завьялова Филонов.
— Ну-ка сядь, дружище, — уже совсем ласково проговорил Завьялов, — сядь, сядь. Тебе сколько лет?
— Двадцать три, — все еще хмурясь, ответил Филонов.
— Значит, мне было еще меньше, когда я встретил ту девушку. Ничего, что я называю тебя на «ты»?
— Называйте, — буркнул Филонов.
— Ты сказал, что хотел доставить мне радость, что же, спасибо тебе за это. Но радость человеку надо вручать бережно. Ее нельзя совать в руки не глядя, кое-как… словом, ты меня понимаешь. А теперь расскажи все по порядку. Итак, ты встретил Иванова…
— Да не видел я его совсем, этого проклятого Иванова, можете вы наконец понять? — воскликнул Филонов. — Он письмо прислал, ясно?
— Покажи мне это письмо.
— Черта с два выдадут мне его на руки! После вашей истории у нас такие строгости завели… Да и ничего нет в его письме, ничего ценного для вас, кроме адреса. Пишет, что работает на Крайнем Севере, куда завербовался из этого своего Тайгинска. Через десять дней собирается в отпуск, заедет денька на два домой, в Тайгинск, а потом — в Сочи. Вот я и рассчитал по дате письма, что сегодня он уже должен вернуться в Тайгинск…
— Послушай, я не понимаю, почему он все это написал вам, этот Иванов? Ни с того ни с сего?
— Как это «ни с того ни с сего»? К ним на Север почта пришла, вот он «Луч»-то со своей фотографией и увидел. Очень благодарен, а гонорар просит перевести по тому самому адресу, Арсеньевская, двадцать пять, квартира один. И если, пишет, хотите, чтобы деньги меня застали, то учтите: я через десять дней выеду. Ну, и так далее. Коростылева это письмо при мне получила, я в отделе был. Прочла, показала мне и сразу к телефону — вам звонить. А я говорю: дайте мне номер, я сам хочу позвонить. Два дня звонил — только длинные гудки в ответ. Ясно?
— Да, — сказал Завьялов, — теперь ясно. Все ясно, кроме, пожалуй, одного… Впрочем, это к делу не относится. Просто мне захотелось спросить: почему ты вдруг принял такое участие в моем деле? Подряд два дня звонил, а теперь сам приехал…
Филонов молчал.
— Ну, не хочешь говорить, не надо. Во всяком случае, большое тебе спасибо.
— Нет, я скажу, — неожиданно решился Филонов. — Я запомнил, как мы в первый раз встретились. У Коростылевой. Я сказал, что снимок не мой. А вы на меня посмотрели… так посмотрели…
— Ну, это тебе показалось.
— Нет, не показалось! Вы меня с головы до ног оглядели. С презрением таким. А я понял, почувствовал, что вы хотели мне сказать: стиляга, мол, в нейлоновой куртке ходишь, нет для тебя ничего святого, человеческого горя понять не умеешь, пижон, фотограф…
— Ну, это ты преувеличиваешь, — смутился Завьялов.
— Нет, я правду говорю. Вы тогда ушли, а меня такое зло взяло! Почему, думаю, по какому праву? Я не стиляга, я институт с отличием окончил и пижоном никогда не был. Та куртка, если хотите знать, — моя первая хорошая вещь, я ее в комиссионке купил. А до этого у меня всего имущества — две пары брюк и один пиджак. Я без отца-матери рос, на стипендию жил…
— Погоди, погоди, парень, — мягко остановил его Завьялов. — Ну, может быть, мне тогда показалось, что ты как-то безразлично к моему делу подошел. Вот я и подумал: молодой человек, настоящего горя не испытал, а в глазах уже равнодушие…
— У кого это в глазах равнодушие? — с дрожью в голосе воскликнул Филонов. — Да вы хоть раз-то в них заглянули, в мои глаза? Вы на курточку мою глядели, а не в глаза! Вы просто так, с маху решили, что я ничего, кроме московских бульваров, не видел! А я, если хотите знать, в Верхоянске, у полюса холода целую зиму провел, снимки для журнала делал… А однажды меня ребята к металлической конструкции подвесили.
— Но за что же?
— Да я их сам попросил. Иначе мне первый поезд Буран — Тайгинск по-новому никогда бы не снять. Подумайте, сколько первых поездов наши фотографы за сорок лет Советской власти наснимали? Уже восприятие у читателей притупилось. А мне хотелось тот поезд так здорово снять, в таком ракурсе, чтобы он не был повторением… Эх, да что вам говорить! Понимаете вы теперь, почему я к вам пришел?
Завьялов молчал. Ему было стыдно.
— Ладно. Прости меня, не разобрался. Словом, теперь я все понял.
— Ах, опять ничего вы не поняли! Вам кажется, что я пришел, чтобы вас угрызение совести помучило? Чепуха все это! Мне радость вам хотелось доставить, понимаете, радость! Я, если хотите знать, сам бы в Тайгинск полетел, если б на то моя воля!
Некоторое время они оба молча сидели в тишине, нарушаемой только автомобильными сигналами, доносившимися с улицы.
— Когда я ее найду, — тихо проговорил Завьялов, — и привезу сюда, то позову тебя. Придешь?
— А как же!
— И мы посидим вместе, втроем. Был у меня еще один парень… Твоего возраста. Прийти напрашивался, только я его не позову.
— Почему?
— Долго рассказывать. А тебя позову. Хорошую ты выбрал себе профессию.
— Для меня редакция — вся жизнь. Эх, кабы побольше времени, если бы я был свободен!..
— Свободен!.. — тихо, как бы про себя, повторил Завьялов. — Послушай, — неожиданно спросил он, — а тебе хочется быть свободным?
— Что?
— Ну ни от чего и ни от кого не зависеть? Что тебе захочется, то и делать?
— Я что-то не понимаю… А-а, понял! Ну, конечно, это было бы здорово! Я бы сейчас снова на Север махнул бы! Да что на Север! Я бы так устроил, чтобы везде быть. Понимаете, везде! Новый самолет испытывают — я в нем. Атомный реактор строят — я участвую. Первый совхоз на целине закладывают — я снимаю. В Тайгинск с вами лететь — лечу! Чего улыбаетесь? Вы же сами такую немыслимую ситуацию придумали! Утопия, конечно, один всех дел не переделаешь, да и всем впереди быть хочется, но помечтать приятно.
— Ты уверен, что всем хочется быть впереди?
— Не понимаю вопроса. Ну, конечно же, есть разные люди, скажем, лодыри…
— Нет, я не о том. Ты уверен, что большинство твоих сверстников сегодня разделяет твои мысли, твои желания?
— Сегодня? — переспросил Филонов. — Нелепый вопрос! Я не понимаю вас, товарищ Завьялов.
— Сейчас я тебе объясню. Видишь ли, наши дни — это время большой ломки, большого переосмысления многих проблем… И мне хочется понять, как наша молодежь, — вот такие, как ты, — смотрит на все это. Ну, если выразить ее настроения одним словом, одной фразой…
— Одной фразой? — переспросил Филонов, подумал немного и сказал: — Вся жизнь впереди! Вот. Если одной фразой. Вот вы спросили меня о свободе, я вам ответил. Но, кажется, не все сказал. Думаю, что свобода — это сознание, что ты все можешь сделать. Понимаете? Скажем, построить дом, стать ученым, написать проект каких-то усовершенствований в нашем государстве и добиться его реализации, полететь на Луну, сказать правду о плохих людях, какие бы посты они ни занимали… Нет, нет, вы поймите меня правильно, я отлично сознаю: чтобы построить дом, нужны знания; чтобы стать ученым, надо долго учиться, да и призвание иметь; государственные реформы надо тоже с умом, с пониманием вопроса предлагать… Но сознание, что ты можешь, имеешь неотъемлемое право все это сделать, — это ведь тоже чувство свободы… Верно?
— Я понял. Спасибо, друг. Ну, пойдем. Извини, задержал тебя.
— Пустяки. Мне с той бригадой не ехать. Все дело в машине было. Обещал вернуть вовремя. А отсюда до редакции всего ходу двадцать минут. До свидания!
Завьялов пожал ему руку. Маленькая, но твердая кисть.
— Ах, вот идиот! — неожиданно воскликнул Филонов. — Бейте меня! Ну, ударьте! Я одну вещь забыл. Главную. В том письме есть такая строчка: «Фотоснимок, который я сделал в Тайгинске». Понимаете? «Спасибо за то, что вы поместили фотоснимок, который я сделал в Тайгинске». Конечно, если вы увидите Иванова, он вам все подробно расскажет. Запомнили? Тайгинск? Вот теперь все. Пока!
Он открыл дверь и помчался вниз.
Завьялов постоял на лестничной площадке, слушая, как парень перепрыгивает через ступени.
