Стало уже смеркаться, когда они добрались до рыбацкой стоянки. Там сушилась развешенная на кольях сеть, и двое рыбаков — старик и мальчик — готовили себе еду в котелке; и ветер почему-то не задувал маленького костра. Завьялов с Леной постояли немного у костра и перекинулись несколькими словами с рыбаком-латышом. Потом они пошли обратно.

Теперь ветер дул им в спины, идти стало легче, но они все же очень устали и присели на песок отдохнуть. На ветру им было холодно, и они перешли в дюны и прилегли там, чтобы скрыться от ветра. Они лежали, тесно прижавшись друг к другу, чтобы согреться…

Домой они пришли очень поздно, все двери были уже закрыты, а дорожки ярко освещены молочно-белыми фонарями в виде тюльпанов. Завьялову пришлось стучать в дверь и разбудить санитарку, сунуть ей деньги и что-то пробубнить о том, что они ездили в Ригу и на обратном пути случилась авария с электричкой.

…Теперь Завьялов сказал:

— Лена, мы никуда не сможем пойти завтра вечером.

— Но почему же? — обиженно протянула она.

— Потому что завтра меня уже здесь не будет. Утром я улетаю.

Лена выпустила его руку, которую минуту назад так крепко сжимала.

— Но как же?! — Завьялову показалось, что в ее восклицании прозвучали обида, возмущение человеком, который пусть недолго, но все же был близок с ней, с женщиной, которая любит его, пусть не очень уж сильно, но все же любит, а он так внезапно бросает ее без всяких причин.

Но все это лишь показалось Завьялову. Лена не имела в виду ничего подобного. Просто она хотела высказать свое возмущение тем, что нарушались общепринятые правила игры. Она была разочарована. Надежды на продление путевки рушились, и ей предстояло целую неделю бродить одной, как неприкаянной, потому что нового заезда отдыхающих при ней уже не будет, а из старого все, кто мог и хотел, уже давно «самоопределились». И теперь ей придется слоняться в компании немолодых одиноких женщин и врать им что-нибудь о срочном вызове, который получил Завьялов из Москвы. И при этом уверять, что они уже назначили свидание там, в Москве, на улице Горького, у Центрального телеграфа или у Театра Ермоловой.

Но Завьялову показалось, что Лена страдает. И он сказал как можно мягче:

— Прости меня, Лена. Мне было очень хорошо с тобой. Но теперь все изменилось. Я не могу объяснить тебе все это…

— А следовало бы, — жестко сказала Лена.

— Конечно, — поспешно согласился он, — и все же… я не могу… Для тебя это будет непонятно, покажется неправдой… Я и сам еще не уверен…

Лена схватила Завьялова за руки и, прижимаясь к нему, заговорила скороговоркой:

— Ты не уедешь… Мы останемся…

Он мягко, но решительно высвободил свои руки.

— Нет, Лена. Это невозможно. Я сознаю, что поступаю по отношению к тебе нехорошо. Но, поверь мне, я не могу остаться. Я позвоню тебе в Москве, если разрешишь. Но завтра я должен уехать во что-бы то ни стало. Понимаешь: во что бы то ни стало!

Теперь она поняла: он уедет. И ничего нельзя сделать. Очень обидно! Но что же все-таки случилось? Что он вычитал в потрепанном журнале? Еще в фойе, до того, как журнал взял Завьялов, она перелистала его. Ничего интересного. Старый апрельский номер. Даже страниц не хватает: вырваны. А может быть, все это вранье, отговорка? Наверно, у него есть жена, и кто-то «капнул» ей в Москву об их встречах, и он получил телеграмму с угрозой приехать…

Но этого не может быть. Все письма и телеграммы кладутся перед обедом на столик у входа в столовую, Лена всегда приходила обедать раньше Завьялова, чтобы взять свою корреспонденцию и заодно уж посмотреть, не пишет ли кто-нибудь ему.

Завьялову никто не писал. За все время он получил только два письма — одно из Москвы, второе из Ленинграда. Фамилии в обратных адресах стояли мужские. Он сам сказал ей, что одно письмо от родственника-студента, а другое — от какого-то парня, который хочет поступить в аэроклуб. Может быть, он получал письма на почте, «до востребования»? Нет, она ни разу не замечала, чтобы он ходил на почту. Что же произошло? Боже мой, как все шатко в жизни, ни в чем нельзя быть уверенной!

Да, очевидно, все кончено. Ну что ж, теперь незачем сдерживаться, можно дать себе волю, высказать ему все, что она о нем думает, и гордо уйти.

Лена уже готова была сделать это, но вдруг споткнулась обо что-то и упала.

Завьялов подхватил ее, помог подняться. Она увидела, что сломала каблук, высокий, тонкий, наполовину металлический, наимоднейший каблук — «гвоздик».

— Ты ушиблась? — участливо спросил Завьялов.

— Я сломала себе каблук, — ответила Лена и наклонилась, чтобы снять туфлю.

И неожиданно для самой себя разрыдалась. На этот раз она плакала очень горько и очень искренне, потому что ей было жалко себя, жалко заграничного каблука, который нельзя починить ни в одной мастерской. Теперь придется бегать по Риге, искать частника и платить уйму денег…

Внезапно Лена поняла, что разговаривать с Завьяловым дальше уже не имеет никакого смысла. Она резко повернулась и пошла в сторону дома отдыха, всхлипывая, прихрамывая, размахивая туфлей, уже совсем не похожая в своем платье ни на экзотическую рыбу, ни на ту красивую длинноногую женщину, какой казалась Завьялову совсем недавно.

Куда идти сейчас? В дом отдыха? Туда, где светят молочно-белые фонари и на выложенных цементными плитами дорожках еще толпятся люди, а с застекленной веранды еще доносятся удары костяшек домино по избитому столу? На скамейках сидят сейчас пары. И провожают взглядом каждого, кто проходит мимо. Две девушки-официантки, Люба и Тося, шумно сдвигают столы в пустой столовой, а толстые санитарки в грязноватых, перепоясанных марлевой тесьмой халатах готовятся запирать входные двери корпусов. Сосед Завьялова по комнате, бухгалтер одного из новосибирских трестов, уже ставит на тумбочку термос с горячим чаем, который пьет, просыпаясь, ночью.

Вернуться и отвечать на вопросы бухгалтера, где. был и что делал, а потом лечь в постель, на влажную простыню, потушить свет и лежать в темноте без сна… Потому что он наверняка не сможет уснуть…

Эх, если бы у него был самолет! Один из тех, что прошли через его руки много лет назад. Пусть изрешеченный пулями, только бы не был пробит бак. Тогда бы он, Завьялов, забрался бы в небо, а не плелся сейчас к соседу-бухгалтеру…

Завьялов стоял теперь уже в полной темноте, тучи наглухо закрыли луну. Наверно, скоро пойдет дождь. И море шумит и ветер дует совсем как тогда, той страшной ночью, когда тоже было совсем темно, и шумела вода, и дул ветер, а он стоял, зажатый людьми, в толпе, штурмующей почти неразличимую в темноте пристань, — к ней уже пришвартовался пароход. Это было семнадцатого октября 1941 года. Накануне что-то произошло в Москве. Завьялов еще не знал, что именно. Потоки людей внезапно хлынули по шоссейной дороге в большой приволжский город, где он случайно оказался проездом с путевкой в школу летчиков.

Он приехал, сюда из Москвы несколько дней назад и — дурацкая случайность! — с непривычки натер ногу кирзовым, слишком широким сапогом. Рана воспалилась, и ему пришлось пять дней провести в госпитале.

А потом в течение двух дней он не мог достать билет на пароход…

Она первая подошла к нему на пристани, где сотни людей толпились у закрытых касс, На нем была старенькая, «бывшая в употреблении» военная шинель и пилотка; он хромал, и его можно было принять за раненого фронтовика, который скорее может достать для нее билет.

Она подошла к нему, маленькая, худая, с большими заплаканными глазами, волоча чемодан, перепоясанный женским кушаком, и попросила помочь.

Ему и впрямь удалось помочь ей — он сразу почувствовал прилив энергии и втесался в очередь из красноармейцев и каких-то инвалидов с палками и костылями. Минуту назад у него и в мыслях не было так поступить. Он взял билеты себе и ей, а потом они вместе сошли с пристани на волжскую набережную. Было раннее утро, а пароходы в те дни отходили только ночью.