Завьялов выпускает его руку. Он не ослышался?

— Она в Ленинграде? Вернулась? — продолжает спрашивать Соколов. — Вы знаете ее адрес?

— Адрес? — переспрашивает Завьялов.

Ему кажется, что он с разбегу ударился о крепкую стену.

— …Но разве вы не знаете, где она? — с отчаянием произносит он.

— Н-нет, конечно, нет, — отвечает Соколов. — Я не видел ее уже давно, почти два, постойте, нет, уже около трех лет. Простите, а вы кто? — спрашивает он уже с нескрываемым недоумением.

Завьялов безнадежно машет рукой. К чему говорить?

Он слышит голос старика из отдела кадров:

— Товарищ Завьялов не видел Миронову со времени войны. Он считал, что она умерла, погибла. А теперь узнал, что жива, и вот разыскивает ее повсюду…

— Вот оно что! — говорит Соколов и, обращаясь к Завьялову, спрашивает: — И вы ни разу не видели ее после войны?

— Ни разу, — тихо отвечает Завьялов.

— Что ж, пойдемте поговорим. Я расскажу вам все, что знаю…

Он слегка дотрагивается до руки Завьялова.

— …Это было лет восемь назад, когда я впервые увидел Олю Миронову. Помню, мне позвонил знакомый генерал и спросил, не нужна ли нам толковая девушка, с хорошей анкетой, окончившая химический техникум. Про анкету он упомянул не случайно, в те годы в этом здании размещался совсем другой институт. Тайны сейчас в этом особой нет, тем более что институт, о котором я говорю, уже несколько лет назад отделился от нас, переехал, и я даже не знаю, существует ли он теперь… Словом, мы занимались вопросами авиационного топлива.

И вот приходит ко мне эта девушка, как сейчас помню: худенькая, одета просто, в руке вместо сумочки планшет. Открывает этот планшет, достает направление. Читаю: «Миронова Ольга Алексеевна, окончившая топливное отделение химического техникума, направляется…» Ну, и так далее.

Я задал ей несколько вопросов, так, для порядка, по традиции:

«Значит, хотите работать в химической промышленности?»

Она пожимает плечами.

«Если нужно…»

«Вы что же, увлекаетесь химией?»

Она отвечает неопределенно:

«Училась…»

«А что вам особенно нравится в химии?»

«Точно не знаю…»

Скажу честно, мне ее ответы тогда не очень понравились. Думаю, пришел человек поступать на работу, так хоть бы вид сделал, что эта работа его интересует.

«Где же вы хотите у нас работать?» — спрашиваю.

«Куда пошлете».

Я вдруг посмотрел на ее планшет и брякнул:

«Хотите в авиацию?»

«Что?» — Ее глаза так заблестели, что я сразу понял: попал в точку. Генерал, правда, мельком сказал, что эта девушка — фронтовичка, но я понятия не имел, что она служила в авиации.

«Так вот, говорю, летать у нас, конечно, не придется, однако к авиации будете иметь прямое отношение. А вам, спрашиваю, и летать приходилось?»

«Приходилось», — отвечает.

«На каких же самолетах?»

«На ИЛах. Я в штурмовой авиации служила».

Ну, думаю, хорошо, сейчас я тебе покажу авиацию. И веду ее в испытательную лабораторию… Она застывает на пороге как зачарованная. Смотрит на огромные моторы, которые стоят у стенда, — зрелище и в самом деле внушительное: паутина стеклянных трубок, лампочки разноцветные вспыхивают, самопишущие приборы кривые чертят, моторы гудят… Словом, почти как в кабине самолета.

— Вы, простите, кто по профессии? — спрашивает Соколов Завьялова.

— Летчик.

— О-о! Ну, тогда я напрасно всю эту беллетристику развожу, — смущенно говорит Соколов. — Вы помните, конечно, в те годы шло перевооружение авиации. Создавалась новая, реактивная техника. Словом, я объясняю Мироновой: «Время ваших ИЛов, девушка, прошло. Наступает эра реактивной авиации». Ну, тут я пофантазировал немного насчет самолетов-гигантов, которые будут долетать из Москвы до Владивостока за несколько часов, и объяснил, что для таких самолетов нужно новое топливо, которое обеспечивало бы такую большую скорость, высоту, дальность полетов. Словом, вам все ясно. Говорю я это, а сам внимательно за ней наблюдаю. Вижу, на глазах моих Оля Миронова меняется. Была одним человеком, а стала другим: щеки порозовели, глаза расширились, голову этак задорно чуть назад откинула, похорошела. Точно подменили ее. Ну, вижу, зажглась в ней искра, и стал я из этой искры раздувать огонь. Рассказываю ей, какую революцию надо нам произвести в топливе и как мы нуждаемся в людях, которые знакомы с моторами, были связаны с авиацией, любят ее… Вы знаете, я уже тогда, после первого разговора, понял, что она за человек. Я не раз встречал таких: им нужна цель в жизни. Не просто вера во что-то, а конкретная цель. Трудности не в счет. Есть цель — они живут. Тогда они неузнаваемы. Их ничто не берет: ни холод, ни голод, ни горе. А пропади эта цель — и все кончено. Тогда даже слабый ветер, от которого рядовые люди только пригибаются, ломает их. Есть люди, которые при жизненных заморозках могут существовать в состоянии некоего анабиоза: и не живет и не умер… А такие, как Оля, замерзают. Если нет цели, конечно. Но если есть цель — им никакие морозы не страшны. Короче, я определил Олю в испытательную группу. В задачу входило определение физических свойств топлива. Начала у нас работать. Двух месяцев не прошло, как стала она любимицей всей лаборатории. Должен вам прямо сказать: я души в ней не чаял. Было у меня в лаборатории немало хороших людей и специалистов замечательных. Слава богу, мне за шестьдесят, многих повидал я на своем веку…

— Я ей верил, — продолжал после паузы свой рассказ Соколов. — И по работе и, так сказать, по-человечески. Вы знаете, есть такие люди, ну, как бы это выразиться, с ложной, так сказать, напоказ выставленной совестью. У них совесть, как… Ну, вроде счетчика Гейгера. Ты при нем сделал что-то не так, — чего там, подумал не так! — а счетчик уже стучит: «Тук-тук-тук…» Они эту «совестливость» свою так развили, что она у них в профессию превратилась. Иной раз видишь, что рядом с тобой такой живой счетчик Гейгера только и ждет повода, чтобы тебя во имя благородства обличить в чем-то. И хочется тогда назло этому счетчику что-нибудь этакое недобропорядочное выкинуть или перегрузку ему такую дать, чтобы в стуке зашелся и… сломался бы от перенапряжения и возмущения. А вот Оля была совсем другим человеком… Она была честной без аффектации, без навязчивости, так сказать, органически честной. Атмосфера в то время в нашем институте была напряженная. С одной стороны, это естественно и объяснимо, вы человек военный и понимаете степень секретности проблем, над которыми мы работали. И все мы эту ответственность сознавали. Но тяжесть атмосферы заключалась не в этом чувстве ответственности, не в самоконтроле, который в наших работниках был развит до предела. Дело было в другом. Мы чувствовали, что за всеми нами и днем и ночью наблюдает чье-то злое, подозрительное «недреманное око». Как будто кто-то решил, что если оно, это «око», хоть на мгновение прикроется, то все мы тотчас же распустимся, забудем про бдительность и кинемся выдавать государственные тайны… Словом, сегодня об этом легко говорить, а тогда… Но Оля и в этой гнетущей атмосфере сохраняла какую-то волнующую жизнерадостность и простоту. Я, как начальник лаборатории, знал, что ее не очень-то любили в таких организациях, как отдел кадров. Собственно, придраться к ней было трудно: анкета великолепная — фронтовичка, боевые ордена, медали. И все же… Я даже как-то сказал ей: «Ну, зачем вы с ними цапаетесь, с чего это у вас началось?» А она отвечает: «С анекдота про пиво». И рассказывает мне анекдот — теперь его все знают: про то, как на фронте командир что-то очень тихим голосом сказал, чепуху какую-то, и все его подчиненные эту чепуху стали повторять тоже шепотом, как невесть какую военную тайну. А потом выяснилось, что командир просто холодного пива выпил и у него голос сел. Оля мне тогда рассказала, что ее в отдел кадров вызвали и про какую-то ерунду вот таким же тихим, многозначительным, «засекреченным» голосом спросили. А я, говорит, им шепотом ответила и потом этот самый анекдот рассказала. Я ее предупреждаю: «Бросьте, Оля, не связывайтесь». А она мне: «А что я могу сделать? Мне смешно. Представьте себе, Арсентий Павлович, что вы дома у себя храните ценную вещь. Нет ничего для вас в жизни ценнее. Пропадет она — и кончится ваша жизнь. И вдруг вы замечаете, что какой-то дядя начинает за вами следить, как бы эту вещь на толкучку не вынесли. Глупо же, правда?»