Кто-то цепко хватает меня за рукав. Оглядываюсь — долговязый корреспондент Сухоногов щурит близорукие глаза.

— Товарищ, это вы! А я выяснял у главного инженера, что за водитель приезжал ко мне за старыми пленками. Хотел поблагодарить вас за ремонт батареи…

— Вы из-за меня приехали?

— Да нет, я по случаю перевозки турбины. Большое событие для тракта, не правда ли?

Значит, Костюков знает теперь о результатах моей поездки к корреспонденту. Тем более надо быть начеку. Стараясь уйти от грозящего ему разоблачения, главинж может решиться на отчаянный шаг… Но какой?

Костюков величавым жестом приглашает меня войти в кабинет. Перед ним лежит мое «Личное дело».

— Мы, Михалев, посоветовавшись с народом, решили доверить тебе КРАЗ. Ты, кажется, на Иркутской ГЭС работал на дизелях?

— Работал. На двадцатипятитонном.

— Ну, а здесь оправдаешь доверие?

— Постараюсь.

— Так в добрый час. Подбери себе помощника, дорога дальняя, трудная…

Костюков, предчувствуя мой выбор, смотрит на Стрельцова. Володька делает какое-то странное движение плечом: мол, ты сам волен решать, я же не требую. Но я знаю — для Стрельцова в эту минуту нет ничего желаннее, чем руль КРАЗа. Шофер понимает шофера без слов.

— Стрельцова, что ль? — спрашивает Костюков, словно желая поскорее закончить эту сцену.

Почему он так твердо намерен посадить нас со Стрельцом в одну кабину? Неожиданная вспышка филантропии? Как бы не так. Тут иной, не понятный мне расчет.

Петюк с безразличным видом прислонился к дверному косяку, покуривает в кулак. «Вы там решайте, а у меня чемоданы уже сложены». Вскоре ему покидать Козинск.

— Мне бы Петюка в помощь.

Шоферы недоуменно переглядываются.

— Петюк уезжает, — говорит Костюков. — Уже заявление мной подписано.

Кем бы он ни был, Петюк, но у него душа водителя. Он понимает, что такое первый рейс на тяжеловозе в Саянах. Это равносильно открытию новой трассы. Такая возможность, пожалуй, и не встретится больше в жизни.

— Я съезжу, — говорит Петюк. — Съезжу.

Он и Костюков смотрят друг другу в глаза.

Этот немой разговор продолжается недолго. Костюков сдается, опасаясь открытого бунта. Верно говорят, что ненадежный союзник опаснее врага.

— Ну, что ж, получайте документы на КРАЗ, упавшим голосом говорит главинж. Сегодня же отправляйтесь в Кадыр за машиной…

В окне я вижу: Стрельцов слоняется по двору между машин, похлопывая их по железным бокам. Плечи опущены.

Через час я выбегаю во двор, по Володька уже нигде нет. Известие о первом рейсе КРАЗа быстро распространяется по автобазе. Дробыш поздравляет меня.

— Рад за тебя, Михалев. Только будь осторожен — тракт не для таких машин.

Я и сам готов радоваться вместе с Дробышем, но мне не дает покоя Стрельцов, Неужели он расценил мой выбор как измену?

Но Володька первым подходит ко мне. Переминается с ноги на ногу. Застенчивый медведь.

— Я все понял, Михалев. Все правильно. Протягивает мне свою каменно-тяжелую ладонь.

— Давай поезжай. Я договорился с Адамом Лауринайтисом, он поедет следом за вами. Имей в виду.

— Зачем?

— Видишь ли, Пономарь только что выехал в сторону Аксая. Подозрительно это.

— А что он мне сделает?

— Я его племянничка встретил, Олежку. Спрашиваю: «Что дядя взял с собой?» Говорит: «Ничего, только деревянный ящичек прихватил». А я этот ящичек видел — Пономарь его привез с шахты. Он взрывником был… В таких ящичках динамитные патроны носят. Понял?

— Ну, ерунда, Стрелец. Что он, мину подложит, что ли? Это только в кинофильмах…

Но Стрельцов серьезен.

— Я не знаю, что он там задумал.

Прицеп нашего тягача — трейлер — похож на железнодорожную платформу. Под ним вертятся два десятка колес. Турбина давит на корму КРАЗа всеми сорока тоннами, и нос дизеля подпрыгивает на выбоинах, словно катер на волне.

В Кадыре, на железнодорожной станции, когда турбину опускали на трейлер, рельс, подложенный для упора, лопнул, как щепка. Пришлось подложить три рельса. Инженер автотреста предупредил: «Смотрите, стоимость груза тридцать две тысячи».

Встречные машины вежливо прижимаются к обочинам. Шоферы глядят нам вслед, затыкают уши, оглушенные ревом.

С высокого сиденья КРАЗа все встречные машины кажутся приземистыми, маленькими.

— Ну как, Петюк?

Петюк заметно ожил. Слетело с него сонливое похмелье. Прислушивается к двигателю, следит, как тяжелый тягач отзывается на повороты руля. Чувствую, как в нем трепещет туго натянутая шоферская струнка.

— Машина что надо.

Удивительно получается — еще недавно не он, а я сидел вот так же, справа, изучая повадки водителя… А курточка на «учителе» заметно поблекла. В пятнах. Видать, остались пометки с того вечера, когда разбирали его машину.

И транзистора с ним нет.

КРАЗ подминает под себя километры, сотрясает асфальт. Я ощущаю особое, понятное водителям чувство радостной приподнятости: оно приходит, когда ты словно сливаешься с машиной, становишься ее частицей. Такой же необходимой и подчиненной ей как сервомеханизм или диффер.

Все беды забываются в такие минуты. Все достижимо, все возможно.

Впереди над белыми цепями Саян в облачном небе прорезается голубая полынья. Края ее полыхают огнем. Полынья растет. Облака мало-помалу расползаются в клочья, в дымки, в нити; нити становятся все тоньше, закручиваются.

Там, наверху, сильный ветер, он вьет из нитей пряжу.

Снег наливается голубизной. Выходит солнце.

— Ничего будет денек, Петюк.

— Ничего. Только ветер. В горах будет трудно.

Начинается подъем. Пока еще здесь нет крутых виражей. Главные перевалы впереди. Я передаю баранку Петюку: пусть обвыкает.

Приятно растянуться на просторном сиденье КРАЗа после напряженной работы. Каждая косточка стонет.

Лауринайтис пристроился к нам в хвост. Петюк пытается освободить тракт и пропустить «газик», но тот, в свою очередь, притормаживает и плетется сзади, как на буксире. Петюк понимающе усмехается.

Лезем в гору. Стрелка тахометра начинает падать.

— Оборотов больше! — кричу я.

Петюк кивает. Дизель не любит малых оборотов — глохнет.

Острым углом трейлер пашет снежную стенку. Здесь узко, и мы прижимаемся вплотную к сугробу, чтобы оставить коридорчик для разъезда со встречными.

Небо уже скрыто горами, в стекле только снежная синева склонов.

КРАЗ волочит к перевалу пятьдесят тонн металла — трейлер и турбину, — напрягаясь всеми стальными мышцами.

Смеркается. Ветер, бушевавший высоко в небе, спустился в горы, гонит по шоссе снежную пыль, розовую в закатном свете. Я сменяю Петюка. Оглядываю панель. Стрелки приборов ведут себя, как прилежные ученики. Полный порядок.

Закуриваем. Краснеют в сумраке кабины огоньки папирос.

— У метеостанции я остановлюсь, Петюк.

Он резко оборачивается ко мне. Глаза вспыхивают злобно и жалобно.

— Намек?

Намекать я не хотел, просто так получилось. Помягче надо, уж больно нервы у него расходились.

— Скажи, зачем ты взял меня с собой? Значит, доверяешь? — спрашивает Петюк.

— Выходит, доверяю.

В нем бьется, ищет дорогу какая-то беспокойная мысль.

Светлая дорожка бежит впереди машины. Два ослепительных глаза глядят на меня через зеркальце. Лауринайтис держится рядом. И ему из-за нас не спать.

Петюк, подстелив ватник и свернувшись клубком, укладывается на горячее жестяное днище кабины.

— На метеостанции не буди!

Снова ползем вверх. Днище раскаляется от огненного усилия мотора. Петюк беспокойно ворочается, отбиваясь от какого-то врага, сучит ногами, мешая мне управлять, бормочет — а что, не слышно из-за грохота.

К метеостанции подъезжаем в полной темноте. В низинке, защищенной от ветров, где приютился домик, маленькое желтое пятнышко. Окно. Свет его, как огонь дальнего маяка, то проглядывает между деревьев, то исчезает. Таня не спит.