На крыльцо вышли трактористы, молодые парни в кожаных тужурках, Стефан Иваныч, Павел Александрович и секретарь райкома Петров. Белозеров сиял, как новый гривенник, распяливал тонкие губы в широченной улыбке.

— Эй, мужики, ну-ка двигайтесь сюда, глядите, каких коней нам дали! А еще радость мэтэес у нас будет. Машинно-тракторная станция. Теперь товарищ секретарь слово скажет.

Петров смотрел на горячие запыленные машины, на удивленных людей, в глаза ему било солнце, он добродушно жмурился, прикрывал ладонью от ярких лучей свое полное лицо.

— Ну что, товарищи, довольны подарком родной Советской власти? Но это лишь начало. То ли еще увидите! Вашему колхозу особая честь: выделено сразу два трактора. Это потому, что руководители хозяйства, Петров кивнул в сторону Белозерова и Рымарева, смело внедряют в жизнь новые начинания. Поддерживайте все передовое, и Советская власть, наша партия в долгу не останутся.

Сквозь толпу к Лучке протолкался Максим, ткнул в бок.

— Чуешь? Ни черта не чуешь. Вникни: трактора в Тайшихе. Каких-то пять лет назад об этом и помыслить было невозможно.

— Еще поглядеть надо, какая от них польза будет.

— Погляде-еть, — Максим поморщился. — Другие давно разглядели. Сказывают, Петров до Москвы дошел, чтоб выделили.

— А что, Петров особенный, у бога теленка съел? — Лучка усмехнулся.

— Не он особенный. Учли, что тут живут такие забурелые староверы, как ты.

— Ш-ш-ш! Примолкните! — сердито сказал Викул Абрамыч. — Послушать не даете.

Но Петров уже кончил говорить, спустился с крыльца, увидев Максима, протянул руку.

— Ну как? Не обижаешься? — сдержанно улыбнулся. — И правильно. Как здоровье твоего брата? Молодец он, герой. Хочу с ним побеседовать. Заодно и с тобой. Ты вот с кого пример бери, — Петров положил руку на узкое плечо Белозерова. — Великолепная классовая интуиция.

Максим оглядел Белозерова с ног до головы, будто впервые увидел, вздохнул.

— Я и так стараюсь. Но с него пример брать, как с блохи мерку снимать затруднительно. Петров засмеялся, повернулся к трактористам, коротко взмахнул рукой. Они направились к машинам, завели моторы. Люди опасливо отхлынули к стене дома, освободили дорогу. Тракторы плавно снялись с места и покатились, оставляя на земле косо рубленные следы широких задних колес, за ними до конца улицы стайкой бежали ребятишки.

Рымарев подошел к Лучке, отвел его в сторону.

— Поезжайте на полевой стан первой бригады. Замените Абросима Николаевича. Он болеет… Один трактор будет работать у вас. И конные плуги все пустите. Сразу же начинайте сев.

— Какой сев? Земля едва оттаяла. Ни в жизнь так рано не сеяли.

— Есть указание проводить сверхранний сев.

— Худое это указание, Павел Александрович! Земля не любит, когда с ней шутят.

— Не будем обсуждать… Идите, собирайтесь.

Дома Лучка зашел в огород, сел на прогретую солнцем навозную кучу. «Не будем обсуждать!..» Вот ведь как… Три яблони поднялись выше роста человека, если все будет хорошо, нынче они зацветут. Жаль, что уехал из района агроном. Что-то не ужился он тут. В прошлом году прислал два куста крыжовника. Оба они принялись. Знать, легкая рука у человека. Посылал ему письмо, ответа что-то нет. Хороший был мужик… По его совету и пчел завел. Пока три семьи, но держать можно и больше. Очень выгодная штука пчелы. Колхозу можно бы семей сто двести держать. По-научному польза от них растению всякому опыление делает пчела. И мед. Для здоровья пользительный, ребятишкам самая лучшая еда. Говорил Рымареву, но он все на потом откладывает, как и Белозеров. И огород потом, и сад потом, и пчелы потом… Как жаль, что нет того агронома, он бы им все доказал. Своему мужику какая вера! Видишь, как Рымарев «не будем обсуждать». А можно ли не обсуждать, если ничего такого раньше не было? Как не обсуждать, если, того и гляди, без хлеба останешься с этим сверхранним севом? Надо хоть с Абросимом поговорить.

Пошел к бригадиру. Тот лежал в постели, пил чай с малиновым вареньем, слабо охал.

— Что-то всю грудь заложило. Хрипит, хлюпает в середке, и сердце щемит. Был конь, да, видать, изъездился.

— Я к тебе насчет сева. Это что за выдумка такая сверхранний? Тебе ли говорить, как может получиться. Бросишь зерно в землю, оно набухнет, наклюнется, а тут завернет мороз… Так может жамкнуть, что ничего от семян не останется.

— Это так… — морщась, Абросим Николаевич сдавил руками ребра, охнул. — Доведется вставать. Что-то надо делать. Не то семена погубим, без хлеба останемся. А что сделать ума не приложу. Ох-хо, болит все…

— Лежи, куда тебе с таким здоровьем!

— Будь я на ногах, околпачил бы начальство. Сводку писать, а семена придержать до поры.

— Так это и я могу сделать.

— Оно так, но опасно. Да и не сумеешь. Лучше уж сей, как приказано. Поди пронесет…

— Плохо меня знаешь, Абросим Николаевич…

Лучка поехал на полевой стан с решимостью воспрепятствовать сверхраннему севу. Дни стояли холодные. По утрам частенько вода в бочках покрывалась льдом, пахари в такие дни чуть ли не до обеда сидели на полевом стане, ждали, когда отойдет промерзшая сверху земля. Только трактору было все нипочем. Приземистый, черный, как жук, он неутомимо ползал по полям, оставляя за собой широкую полосу свежей пахоты. Тракторист в квадратных очках, закрывающих глаза от пыли, казался человеком совсем из другого мира, с ним говорили все уважительно и серьезно, за обедом стряпуха клала в его миску самые лучшие куски мяса.

Неожиданно большой интерес к машине проявил Никита Овчинников. Если тракторист смазывал, чистил трактор, Никита бросал все и крутился возле него, подавал ключи, масленки, ощупывал детали руками, засучив рукава, соскребал с мотора пыль и грязь. И все просился в прицепщики.

— Назначь тебя, а ты начнешь куролесить… — намекал на прошлое Лучка.

— Что я, дурной!

Прицепщиком работал Григорий Носков. Тому эта работа была не по вкусу.

— Голова болит от гуда, — жаловался он.

Правда, мужики то ли смехом, то ли всерьез поговаривали, что голова у Грихи стала болеть после того, как Никита посулился ему поставить четверть водки, если он уступит ему свое место.

Лучка не стал противиться желанию парня. Однако все приглядывал за ним: не натворил бы чего, охальник, потом греха не оберешься. Но Никита работал на совесть. Тракторист даже обещал попросить начальство, чтобы его направили на курсы.

Прошло две недели. За это время Лучка засеял всего-навсего гектар-полтора. Для того, чтобы, если нагрянет начальство, было чем оправдаться. А сводки в контору слал каждый день засеяно столько-то гектаров. Раза два приезжали Белозеров и Рымарев, но они ничего не заметили. Им, конечно, и в голову не приходило, что Лучка вздумает их дурачить.

Он считал, что все удалось, как вдруг примчался на взмыленном жеребце Белозеров, вылупив глазищи, заорал:

— Саботажник! Где засеянная пашня?!

Лучка понял, что Белозерову кто-то стукнул. Оправдываться было бесполезно, выкручиваться тоже. Стоял перед ним, кусая соломинку, смотрел на черный бархат пашни, разостланной по косогору, с обидой думал о неизвестном доносчике: «Эх, дурачина ты, дурачина, выслужился…»

Белозеров в бешенстве рвал поводья, и жеребец, бросая изо рта хлопья пены, крутился перед Лучкой.

— На весь район опозорил! Сорвал кампанию!

— Не кричи… Слазь с коня, расскажу, почему так сделал.

— Не желаю слушать! Как ты был кулацким выкормышем, так и остался. А я тебе поверил. На умные твои разговоры про землю клюнул. Собирай свои шмутки и уматывай с полевого стана. Сейчас же! Под суд отдадим!

Лучка зашел в зимовье, забросил в мешок чашку с ложкой, затянул потуже подвязки на ичигах и вышел на дорогу. Шагал неторопливо, оглядывался. Все казалось, что Белозеров уймет свое задурейство, догонит и потребует, чтобы он рассказал, для чего пошел на обман. Не дурак же он, Стишка, должен понять.

Но отдалялось зимовье, вспаханный косогор, не слышно стало скороговорки трактора. Нет, никто не станет его догонять…