Из-за сопок, пронзив облако веером острых лучей, показалось солнце. Розовые блики на воде сменились золотыми, заблестела, заискрилась росистая трава. В Тайшихе на разные голоса запели ворота и двери, щелкнул бич пастуха, затрещал мотоцикл. Корнюха лег, подставив лицо лучам солнца. Земля была влажной, холодила тело сквозь рубаху. Журчала под берегом вода, всплескиваясь, играла в омуте рыбешка, в кустах тальника цвикала пичуга. Хорошо… и оттого, что вокруг хорошо, еще больше тоскливо. В деревне сейчас пьют чай, в раскрытые окна бьет солнце, заставляя жмурить глаза. В домах пахнет блинами, топленым молоком и жаром истопленных печей; колхозники, непривычные к праздничным дням, немного вроде как потерянные и глупо-счастливые; чай будут пить долго, с пересудами, с разговорами, потом бабы станут убираться в избах, мужики подметать дворы, поправлять заборы, работать будут вразвалочку, не по необходимости, а так, для души. Вот он никогда не умел работать с прохладцей, уж если брался до поту, до ломоты в костях. Недавно вдруг все бросил, продал всю скотину, куриц и то не оставил. Ни к чему не лежит душа…
Пока сын требовал забот о себе, все вроде бы шло ладно. Правда, уже и тогда временами ржавым гвоздем в душу тоска входила, но гнал ее от себя работой; гордился, что может, в силах дать сыну все, чего он захочет, что в Тайшихе его дом, не в пример другим, отличается справностью.
Но вырос парень, выучился, самостоятельным стал, ничего уже от отца ему не нужно; былая ненависть к Устинье больше не подхлестывала Корнюху, незаметно зачахла, пропала без остатка: то, к чему он рвался всю жизнь, обдирая ногти, достаток, незаметно пришло в каждый дом Тайшихи. Он понял, что жизнь снова посмеялась над ним. В который раз! Иногда припоминал слова Игната о росстанях. Теперь, кажется, подошел к ним. Но куда поворачивать? И зачем, если за плечами груз лет? Спроси, что ему от жизни нужно, вряд ли сможет ответить.
Речка бесконечно бормотала что-то свое, скрипели в траве кузнечики, на другом берегу в кустах пела птица. Сегодняшний день ему годом покажется. Думал, рыбалка затянет, а кинул удочку и забыл про нее. Напиться, что ли? К вечеру протрезвеешь, опять надо закладывать, а завтра будет голова раскалываться. И все-таки лучше выпить…
Оставив удочку и банку с червями на берегу, Корнюха пошел в деревню. Недалеко от реки вдоль дороги тянулся высокий забор из досок и горбыля, за ним подымались тополя, их листва чуть заметно трепетала. Сад колхоза. Владение Лучки Богомазова. Забор круто повернул вправо, возле угла ворота и калитка, раскрытая настежь. За калиткой скрип-скрип, протез Лучки. Корнюха шагнул в калитку. Лучка шел навстречу из сада, нес в подоле рубахи яблоки.
— Разве тебе нет выходного? — спросил Корнюха.
— Есть, как же… Пришел посмотреть. Бери, — Лучка слегка встряхнул яблоки. — Грушовка московская. Осыпается, холера ее дери. Еще кислая, но ничего, есть можно.
Корнюха взял яблоко, влажное, холодное, зажал в кулаке.
— Ты бывал у меня в саду?
— Был. Давно уже…
— Сейчас посмотри. Пойдем.
Лучка высыпал яблоки на траву, не дожидаясь согласия Корнюхи, повернулся и заскрипел протезом. Возле забора трава, затененная тополями, еще не обсохла, на ней висели крупные капли росы. За тополями просторно, широкими рядами росла облепиха. Колючие ветки, со всех сторон усаженные желтой ягодой, были похожи на кукурузные початки необыкновенной длины. А на некоторых кустах ни ягодки.
— Не каждый год родит? — спросил Корнюха.
— Мужское растение. Опылитель.
— Ты гляди-ка! — удивился Корнюха. — Мужик, значит. А то женщина?
— Вроде того…
Лучка вывел его на участок ранеток. Рослые деревья гнулись от тяжести плодов, переливались красками, от янтарной до ярко-вишневой. Он на ходу поправлял подпорки, бережно приподнимая ветки. За ранетками зеленые кусты малины, обсыпанные рубиновыми огоньками зрелых ягод.
— Ты ешь, не стесняйся, — радостно предлагал Лучка, сам тоже срывал ягоды, кидал в рот. — Нравится?
— Угу.
— С куста ягода куда вкуснее. А теперь пойдем глядеть смородину. У меня ее двадцать сортов.
Лучка ходил от куста к кусту, поднимал огрузневшие ветки, срывал ягоды и рассказывал, чем один сорт отличается от другого.
— Гляди, на ягодах голубоватый налет, словно дымкой затянуты. Это будет Приморский чемпион… Теперь посмотри на этот куст. Ягоды, видишь, совсем иные, крупные, блестящие, будто их нарочно кто начистил. Эту я из лесу привез. Вкус у нее очень уж хороший. Зимой откроешь банку с вареньем, по всей избе смородиновый запах.
Солнце поднялось уже высоко, начинало припекать. Над головой шумели пчелы. И солнце, и жужжание пчел утомляли, раздражали. Чем-то раздражал и Лучка. Вот о ком уж не скажешь, что время его подточило. Все такой же, каким был десять и пятнадцать лет назад, только волосы на голове немного поредели, но и в них и в русой кудрявой бороде не видно ни сединки; двигается быстро, забывая о протезе, и лицо все время улыбчивое, хоть бы тень какая на него набежала…
С участка смородины перешли на участок крыжовника, наконец добрались и до крупноплодных яблонь. Деревья росли чудно, не ввысь, а вширь, низко над землей распластывали мощные, густо облиственные ветки, из листвы выглядывали яблоки, иные крупные, величиной с кулак мужика, другие даже чуть меньше куриного яйца, на одних румянец, густой, сочный, как заря, на вторых кожица светло-зеленая, с просвечивающими сквозь нее белыми точками. Почти перед каждым деревом Лучка присаживался на корточки, рассказывал, когда оно высажено, чем переболело, сколько яблок дало в прошлом году. И как только не позабудет, не перепутает…
Корнюхе все менее интересным становился разговор, жалел уже, что зашел в сад. На черта ему нужен Лучка со своими яблоками, ягодой, со своей радостью. Повезло больше, чем другим, и пусть радуется. Уж ему-то некогда и не к чему жалеть о том,
что невозможно повернуть время вспять и жизнь свою переиначить. Еще когда выбрал свою стежку-дорожку, шел по ней не сворачивая, а и ругали его, и притесняли, и смеялись над ним… Но и он, Корнюха, со своей дороги не сворачивал, отчего же сейчас ни радости, ни спокоя, ни тепла нет?
— А эту яблоньку мой Антошка привез и посадил. Это еще когда на первом курсе учился.
— Сейчас он где?
— На опытной плодово-ягодной станции работает.
— Пишет?..
— Само собой… Советуемся друг с другом. Он по научной части собаку съел, все книжные премудрости постиг, но и я тут кое-что поднакопил, — Лучка постучал себя по лбу корявыми пальцами. — Вот заложим новый сад, раза в три больше этого, перетяну Антона сюда, станем вместе с ним нашу землю пытать-спрашивать, на что она способна.
— Пойду я, Лука Федорович…
— Не спеши. Я тебя сейчас свежим медом угощу. Куда тебе торопиться? Твой-то парень как живет?
— Живет, что ему… Пошел я.
Поспешно, будто боялся, что Лука остановит и снова что-нибудь спросит, Корнюха вышел из сада. А чего ушел? У Лучки, поди, и бутылка припасена, выпить бы с ним в холодке, поговорить о чем-нибудь, не о саде, тем более не о сыне. Расхвастался тоже… Советуется… Ну и советуйся на доброе здоровье. Его Назар тоже не хуже Антона. Инженер… Правда, по своей специальности работать не стал, зарплатишка не та, по торговой части пошел, миллионами ворочает. Живет, дай бог любому. Его не забывает… В месяц раз, в аккурат десятого числа приходят от него переводы. Ну, не пишет писем так что? О чем ему писать? Что жив-здоров и что все у него благополучно по переводам понять можно. Совета просить не будет, знает, что в торговле отец ни в зуб ногой, а всему другому, что жизни касается, давно научен, не шалопай, самостоятельный парень.
Из сада напрямую Корнюха пошел в магазин, купил бутылку «Московской». У ворот своего дома остановился, постоял, присел на лавочку. Совсем не хотелось заходить в духоту избы, сидеть одиноко за столом и дуть водку из давно не мытого стакана. Пойти к Игнату, что ли? Навряд ли он дома. Начальство, как же… Не шибко большое, правда, бригадир всего лишь, а ведь начальство. В председателях не удержался… Белозеров на его месте, по всему видно, крепко утвердился. В большой чести у районного начальства. Игнат у него правая рука. Это надо же!.. Вот чего бы никак не подумал. И оба в работе по уши увязли. Белозеров понятно, задурей давнишний, а вот что Игнату надо, почему он не отобьется от упряжи этой, в толк взять невозможно. Вообще Игната за всю жизнь раскусить не мог то ли он слишком умный, то ли с придурью? Был моложе, в полной силе, сычом сидел на мельнице, а теперь, когда уже и годы не те, и здоровье не то, топчется на работе от зари до зари, мало того, выходных не знает. Сегодня наверняка уехал на полевой стан… К Максиму идти не очень хочется. Его недавно в партии восстановили, и он, как Лучка, весь сияет от радости. Тут уж и вовсе непонятно, с чего возрадовался…
