— Мамочка, ах, я не знаю… мне страшно, — металась Лаймуте и собиралась то ли плакать, то ли смеяться.

— Не бойся, доченька, успокойся, ведь все-таки люди знакомые — и с папочкой в дружбе, и князю известные… А вдруг прикажут своим собратьям убираться.

— Ах, матушка, пойдем, хотя бы переоденемся… Смотри, и твоя юбка в пакле…

И обе женщины пошли в горницу переодеться.

Только благодаря закалке, выдержке и умению владеть собой, выработанным воспитанием, рыцарь Греже казался спокойным. Глядя на него, никто не смог сказать, что творится в его душе. Он всем своим существом рвался в замок, хотел побыстрее увидеть Лайму или хотя бы узнать, как она там; ему хотелось расспрашивать про нее слуг, кнехтов, хотелось самому бежать в избу боярина и немедленно, хотя бы издали, увидеть ее живой и здоровой. Но он держался спокойно, очень серьезно и только изредка бросал быстрые взгляды в сторону избы боярина, где возле стены стайкой толпились служанки и смотрели на прибывших нежданных гостей. Но Лаймы среди них не было. Однако рыцарь Греже чувствовал, что она здесь. Об этом ему говорили деревья, избы, стены замка; всю дорогу от Вильнюса до Ужубаляй шумела-рассказывала ему про Лайму пуща, переплетались мечты со снами, и когда задувал с той стороны ветерок, рыцарь ловил его открытым ртом, подбадривал своего коня шпорами и все торопился, торопился. Комтур Герман весь путь ехал кислый, недовольный неудачами под Вильнюсом, а рыцарь Греже чувствовал себя так, словно была там только одна жертва — отец Лаймы. О, как он сейчас был бы счастлив, если б мог объявить себя опекуном его семьи!

Пока комтур Герман и рыцарь Греже подкреплялись и отдыхали, слуги узнали от приехавших крестоносцев про неудачи под Вильнюсом, про героическую смерть боярина Книстаутаса и про то, что обоих его сыновей забрали заложниками в Мариенбург. Сказали об этом боярыне и Лаймуте. В замке поднялся страшный крик. Выйдя из горницы на двор, под священные дубы, боярыня с дочерью голосили-причитали, ломали руки, рвали на себе платье и взывали к мести Пикуолиса. А служанки и освобожденные слуги кричали, плакали на весь замок. Их голоса жутко неслись над темной пущей и болотом. Вокруг священных дубов стал собираться гарнизон замка, выбежали из изб и только что прибывшие крестоносцы. Все с ужасом смотрели и слушали, как горюют язычники. Вышел и комтур Герман с рыцарем Греже, и оба, склонив головы и изобразив на лицах скорбь, приблизились к подавленным горестной вестью боярыне с дочерью и, поклонившись, сказали:

— Слава нашему доброму господу богу Иисусу Христу!

Боярыня подняла на них глаза, наполненные слезами, и еще сильнее прижала к своей груди голову Лаймуте, но ничего не ответила. Лаймуте сквозь слезы увидела только богатырскую фигуру рыцаря Греже, затуманенные черты его лица и еще сильнее зарыдала.

— Боярыня, неисповедим промысел божий, а воля его святая — судьба каждого из нас, — не поднимая глаз, заговорил комтур Герман. — Боярыня, поверьте нам, ваш муж, властелин этого замка, погиб как истинный христианин и настоящий рыцарь; он и похоронен в Вильнюсе в освященной земле, как пристало благородному христианину. Боярыня, меня и вот благородного рыцаря Греже послали наместник магистра нашего ордена, маршалок Энгельгард Рабе, и его лучший друг, князь Витаутас, чтобы мы передали от них тебе и твоей дочери и всем вашим людям доброй воли слово утешения и сочувствия…

Комтур говорил через переводчика рыцаря Греже, и после каждого переведенного предложения с новой силой вскрикивали служанки и все люди замка, а боярыня и Лаймуте еще сильнее прижимались друг к дружке.

— Боярыня, — продолжал свою речь комтур Герман, — кроме этой горестной вести, я должен сообщить тебе и радостную новость и надеюсь, что такая милость со стороны нашего благородного магистра и его друга князя Витаутаса поможет тебе перенести удар судьбы; боярыня, наместник благородного магистра нашего ордена, маршалок Энгельгард Рабе, посоветовавшись со своим другом князем Витаутасом, приглашает тебя в Мариенбург, чтобы ты гостила там и прислуживала княгине Анне. Я и благородный рыцарь Греже будем сопровождать тебя с теми твоими людьми, которых ты пожелаешь взять с собой, и постараемся, чтобы ты не испытала никаких неудобств…

— А где мои сыновья? — сквозь слезы спросила боярыня.

— Отважные рыцари, твои сыновья, боярыня, сопровождают князя Витаутаса в Пруссию. Я надеюсь, что мы еще застанем их возле Немана, если выедем отсюда завтра или послезавтра. Я должен добавить к этому, боярыня, что благородный маршалок нашего ордена за военную доблесть и отвагу наградил обоих твоих сыновей: Кристийонаса — серебряными шпорами, а Манивидаса — почетным платьем витинга, которое он наденет в Мариенбурге, когда примет святое крещение.

Казалось, у боярыни кончились слезы. В ее объятиях как будто замерла и Лаймуте. Было ясно, что обе женщины, подавленные горем, теперь должны немедленно обдумать свою судьбу. Комтур и рыцарь Греже поняли это и, раскланявшись, удалились, пообещав завтра снова встретиться с боярыней и вместе все обсудить.

Когда крестоносцы ушли, в ноги боярыне бросился старый Висиманта, только что освобожденный из подземелья; низко поклонились ей и другие бывшие рабы и пленники крестоносцев. Теперь, когда гарнизон замка увеличился, слуги уже не представляли никакой опасности, поэтому крестоносцы не мешали им общаться и разговаривать.

Вскоре собрались плакальщицы, мужчины развели на дворе замка большой костер и возложили на него жертву Перкунасу — лучшего быка. Когда костер разгорелся, бросили в огонь копыта быка, бросили сохранившиеся в замке вещи боярина: оружие, рога, кубки, копья и другую утварь, которая могла понадобиться его душе во время путешествия на небеса, к теням его предков. Тем временем женщины затянули плач.

Крестоносцы и этому не мешали.

На следующий день в Ужубаляйском замке крестоносцы устроили свой суд чести. Рыцарь Дранк обвинил перед комтуром Германом своего бывшего помощника Ганса Звибака в обмане, из-за которого ему пришлось участвовать в жестоком убийстве в деревне Парайсчяй и во взятии замка нечестным путем. Рыцарь Дранк во всем обвинял Ганса Звибака и оправдывался, что сам он не знает ни литовского, ни немецкого, поэтому его обманули и провели. Свидетелями были Кулгайлис, Шарка и несколько членов отряда крестоносцев. Особенно странные показания о схватке в лесу со злым духом дал оруженосец братик Оскар Фукс.

— Сколько вас было?.. — спрашивал комтур.

— Четверо.

— А злых духов сколько?

— Много.

— Как это — много?

— Я не смог сосчитать.

— Ну, около сотни было?

— Больше.

— Около двухсот?

— Больше.

— Ну, сколько же: триста, четыреста?

— О, около четырехсот было.

— И все нападали?

— Нет, не все.

— Ну, а на тебя сколько набросилось?

— Наверно, сотня.

— Каким оружием они на тебя напали?.. мечами?

— Нет, когтями, зубами, клыками…

— А как же ты один от всех защитился?

— Я всех перекрестил, а последнего мечом перерубил пополам.

— Ну и что, он сразу же сдох?

— Нет, из каждой половинки сделался новый дух… и все сбежали.

— Ну, а какой дух пронзил копьем брата Рудольфа?

— О, это был очень страшный дух.

— А почему ты не разрубил его мечом?

— Он не на меня набросился.

— О, Donner Wetter! — выругался комтур Герман и принялся расспрашивать другого участника похода, брата Хенке.

Показания брата Хенке и Ганса Звибака разительно отличались. Так и не удалось выяснить, кем и при каких обстоятельствах был убит брат Рудольф. Все крестоносцы говорили о лесных духах, но о том, сколько их было, как они выглядели — каждый рассказывал иначе.

Показания Кулгайлиса подтвердили и другие члены отряда, только Ганс Звибак старался свалить всю беду на рыцаря Дранка, а рыцарь Дранк во всем обвинял своего бывшего помощника. Также не удалось выяснить, при каких обстоятельствах были ободраны лица нескольких крестоносцев, а на подбородке одного из них до сих пор сохранился след зубов. Сам он говорил, что на болоте поцарапался; подобным образом объясняли это и другие потерпевшие. То, что селяне сжигали распятия, подтвердил даже сам Кулгайлис; такое святотатство и предрешило исход дела.