— Повышай цену, аукционщик! — сказал вязальщик.

— Две гинеи! — крикнул аукционщик; никто не отозвался.

— Если не хотят брать за эту цену, через десять секунд им придется платить дороже, — сказал муж. — Прекрасно. Ну-ка, аукционщик, набавь еще одну.

— Три гинеи, идет за три гинеи! — крикнул простуженный человек.

— Кто больше? — спросил муж. — Господи, да она мне в пятьдесят раз дороже стоила. Набавляй.

— Четыре гинеи! — крикнул аукционщик.

— Вот что я вам скажу: дешевле, чем за пять, я ее не продам, — объявил муж, ударив кулаком по столу так, что заплясали миски. — А за пять гиней я продам ее любому, кто согласен заплатить мне и хорошо обращаться с ней. И он получит ее на веки вечные, а обо мне никогда и не услышит! Но за меньшую сумму — не пойдет! Так вот: пять гиней — и она ваша! Сьюзен, ты согласна?

Женщина с полнейшим равнодушием наклонила голову.

— Пять гиней, — сказал аукционщик, — не то товар снимается с торгов. Кто дает пять гиней? В последний раз. Да или нет?

— Да! — раздался громкий голос в дверях.

Все взоры обратились в ту сторону. В треугольном отверстии, служившем палатке дверью, стоял моряк, появившийся незаметно для остальной компании минуты две-три тому назад. Мертвое молчание последовало за его согласием.

— Вы сказали, что даете пять гиней? — спросил муж, вытаращив на него глаза.

— Сказал, — ответил моряк.

— Одно дело — сказать, а другое — заплатить. Где деньги?

Моряк с минуту помешкал, еще раз посмотрел на женщину, вошел, развернул пять хрустящих бумажек и бросил их на скатерть. Это были кредитные билеты Английского банка на сумму в пять фунтов. Сверху он бросил несколько звенящих шиллингов — один, два, три, четыре, пять.

Вид денег, всей суммы полностью, в ответ на вызов, который до сей поры почитался, пожалуй, гипотетическим, произвел огромное впечатление на зрителей. Все впились глазами сначала в лица главных участников, а затем в кредитные билеты, которые лежали на столе, придавленные шиллингами.

Вплоть до этого момента нельзя было с уверенностью утверждать, что муж, несмотря на свое соблазнительное предложение, говорит всерьез. Действительно, зрители все время относились к происходившему, как к рискованной веселой шутке, и решили, что, оставшись, должно быть, без работы, он озлобился на весь мир, на общество, на своих близких. Но когда в ответ на предложение появились наличные деньги, шутливое легкомыслие улетучилось. В атмосфере палатки словно появилось что-то трагическое, облик всех находившихся в ней изменился. Смешливые морщинки сбежали с лиц слушателей, и они ждали, разинув рты.

— Ну, Майкл, — сказала женщина, нарушая молчание, и ее тихий бесстрастный голос отчетливо прозвучал в тишине, — прежде чем ты еще что-нибудь скажешь, выслушай меня. Если ты только прикоснешься к деньгам, мы с дочкой уйдем с этим человеком. Пойми, сейчас это уже не шутка.

— Шутка? Конечно это не шутка! — крикнул муж; при ее словах злоба с новой силой вспыхнула в нем. — Я беру деньги, моряк берет тебя. Достаточно ясно. Такие вещи делались в других местах, почему же здесь нельзя?

— Надо сначала выяснить, согласна ли молодая женщина, — мягко сказал моряк. — Ни за что на свете я бы не хотел оскорбить ее чувства.

— Да и я, ей-ей, не хочу! — сказал муж. — Но она согласна, если только ей можно будет взять с собой ребенка. Так она сама сказала на днях, когда я завел об этом речь.

— Вы можете поклясться? — обратился к ней моряк.

— Могу, — сказала она, бросив сначала взгляд на мужа и не заметив никаких признаков раскаяния.

— Ладно, ребенка она берет с собой, и дело с концом, — сказал вязальщик.

Он взял кредитные билеты моряка, не спеша сложил их и с видом человека, принявшего окончательное решение, спрятал в самый надежный карман.

Моряк взглянул на женщину и улыбнулся.

Идем! — ласково сказал он. — И малютка с нами — чем больше народу, тем веселей!

С минуту она постояла, пристально всматриваясь в него. Потом снова опустила глаза, молча взяла девочку на руки и направилась вслед за ним к двери. В дверях она обернулась и, сняв обручальное кольцо, швырнула его через палатку в лицо вязальщику сена.

— Майк, — сказала она, — я прожила с тобой два года и видела от тебя одну злость! Теперь я уже не твоя; попытаю счастья в другом месте. Так будет лучше и для меня и для ребенка. Прощай!

Схватив правой рукой за руку моряка и посадив девочку на левую руку, она, горько всхлипывая, вышла из палатки.

Тупое, озабоченное выражение появилось на лице мужа, как будто он все-таки не предвидел такого конца; кое-кто из гостей рассмеялся.

— Ушла она? — спросил он.

— Ушла, и след простыл! — отозвались парни, сидевшие у двери.

Он встал и направился к выходу осторожной поступью человека, сознающего, что он перебрал лишку. Несколько человек последовали за ним и остановились у порога, всматриваясь в сумерки. Здесь особенно явственно ощущалась разница между мирным спокойствием природы и обдуманной злонамеренностью человека. Какой контраст жестокой сцене, только что разыгравшейся в палатке, являли собой лошади, стоявшие, ласково потираясь друг о друга, и терпеливо дожидавшиеся, пока их запрягут, чтобы ехать обратно. За пределами ярмарочного поля, в долинах и лесах, все было тихо. Солнце недавно зашло, и небо на западе застилало розовое облако, казавшееся неизменным, однако на самом деле медленно менявшее свои контуры. Следить за ним было все равно, что смотреть из затемненного зрительного зала на великолепные декорации. При виде этой сцены после той, другой, у всех возникло естественное побуждение отречься от того, кто был подобен пятну на лике доброй матери-природы, но тут они подумали, что на земле все меняется и что в одну прекрасную ночь человечество будет спать мирным сном, а эта — ныне тихая — природа будет буйствовать.

— Где живет этот моряк? — спросил один из зрителей, после того как собравшиеся тщетно обозрели все стороны горизонта.

— Бог его знает, — ответил тот, что повидал хорошую жизнь, — ясно, что он не здешний.

— Он зашел минут пять назад, — сказала владелица палатки с пшеничной кашей, присоединившаяся к остальным и остановившаяся, подбоченясь, в дверях. — Потом вышел, потом опять заглянул. Я не разжилась на нем ни на пенни.

— И поделом мужу! — сказала торговка корсетными шнурками. — Такая миловидная, приличная женщина — чего, кажется, еще нужно человеку? А какая храбрая! Я бы сама на это пошла, ей-богу, пошла, если бы мой муж так обращался со мной! Ушла бы, и пускай бы он звал и звал, пока не охрипнет… Но я бы ни за что не вернулась — нет, не вернулась бы до самого трубного гласа!

— Ну что ж, женщине легче будет, — сказал кто-то из наиболее рассудительных. — Моряки — надежное пристанище для остриженных овечек, у парня как будто много денег, а по всему видно, что к этому она не привыкла.

— Попомните мое слово, я за ней не пойду! — сказал вязальщик упрямо, возвращаясь на свое место. — Пусть уходит! Вздумала чудить, пускай сама и расплачивается. Только дочку ни к чему ей было брать — дочка-то моя! И случись это еще раз, я бы ее не отдал.

Вскоре посетители начали покидать палатку, то ли подталкиваемые неясным чувством, что помогли заключить недопустимую сделку, то ли потому, что было уже поздно. Мужчина положил локти на стол, опустил голову на руки и скоро захрапел. Торговка пшеничной кашей, решив закрывать заведение на ночь, проследила за тем, чтобы оставшиеся бутылки с ромом, молоко, пшеница, изюм и прочее были погружены в повозку, и подошла к прикорнувшему у стола мужчине. Она стала его тормошить, но разбудить не могла. Поскольку в тот вечер не нужно было разбирать палатку — ярмарка продолжалась еще дня два-три, — она решила, что спящий, который явно не был бродягой, может остаться здесь на ночь вместе со своей корзиной. Погасив последнюю свечу, она вышла и, опустив полотнище над входом в палатку, уехала.