Элизабет-Джейн, немного растерявшись, заторопилась вниз, а шотландец вошел в свою комнату, продолжая напевать, и голос его постепенно замер за дверью.
На этом встреча закончилась, и вызванные ею чувства на время угасли. Девушка вскоре пришла к матери; та по-прежнему была погружена в свои мысли, но мысли эти не имели никакого отношения к пению молодого человека.
— Мы сделали ошибку, — сказал она шепотом (чтобы шотландец не услышал). — Тебе ни в коем случае нельзя было прислуживать здесь сегодня вечером. Не из-за нас, а из-за него. Если он тепло встретит нас и возьмет к себе, а потом узнает, что ты делала, когда останавливалась здесь, это огорчит его и заденет его самолюбие — ведь он мэр города.
Знай Элизабет правду о том, кем доводится ее мать мистеру Хенчарду, она, вероятно, взволновалась бы больше матери, но, ничего об этом не зная, она не очень беспокоилась. Ведь ее он был другой человек — не тот, что владел мыслями ее матери.
— А я была не прочь немножко позаботиться о нем, — сказала девушка. — Он такой приличный, воспитанный, не то, что все эти люди в гостинице. Они, должно быть, считают его простаком, раз он не понял, как грубо они подтрунивали друг над другом. А он, конечно, ничего не понял… у него слишком возвышенный ум, чтобы понимать такие вещи!
Так она защищалась.
Между тем, он ее матери был не так далеко от них, как они полагали. Выйдя из «Трех моряков», он стал прохаживаться взад и вперед по опустевшей Главной улице и несколько раз прошел мимо гостиницы. Когда шотландец пел, Хенчард, услышав его голос, лившийся сквозь сердцеобразные отверстия в ставнях, долго стоял под окном.
«Да, странно, странно, что меня так влечет к этому юноше! — подумал он. — Должно быть, оттого, что я совсем одинок. Я готов отдать ему третью часть в деле, только бы он остался!»
Глава IX
Когда Элизабет-Джейн утром открыла окно, на нее пахнуло благоуханным воздухом, и она почувствовала дыхание близкой осени почти так же ясно, как если бы находилась не в городе, а в самой глухой деревушке. Кестербридж был своего рода продолжением окружающей его сельской местности, а не ее противоположностью— в том смысле, в каком обычно город противопоставляется деревне. Пчелы и бабочки, перелетая с пшеничных полей, окаймлявших его с одной стороны, на луга, примыкавшие к другой, летели не вокруг города, а прямо над Главной улицей, видимо не подозревая, что пересекают чуждые им широты. Осенью легкие, как воздух, пушистые шарики семян чертополоха плыли над этой улицей, садились на фасады лавок и падали в канавы, а бесчисленные рыжие и желтые листья скользили по мостовой и проникали под двери домов в передние, нерешительно шурша по полу, словно юбки робких посетительниц.
Заслышав голоса — один из них звучал совсем близко, — девушка немного отодвинулась и, притаившись за оконными занавесками, стала смотреть на улицу. Мистер Хенчард — сегодня он был одет уже не так, как одеваются важные персоны, а как преуспевающие дельцы — остановился посреди улицы, а шотландец высунулся из окна, соседнего с окном Элизабет. Очевидно, Хенчард заметил своего вчерашнего знакомца, уже миновав гостиницу. Он сделал несколько шагов назад, а Доналд Фарфрэ шире распахнул окно.
— Скоро в путь? — спросил Хенчард, глядя вверх.
— Да… как раз собираюсь выходить, сэр, — ответил Доналд. — Хочу пройтись… карета нагонит меня.
— В какую сторону пойдете?
— Туда же, куда шли вы.
— Так пойдемте вместе до окраины города.
— Подождите минутку, — ответил шотландец.
Спустя несколько минут он вышел с дорожной сумкой в руке. Хенчард посмотрел на сумку, как на врага. Очевидно, молодой человек действительно решил уехать.
— Ах, дружок, будь вы человеком разумным, вы бы остались у меня, — сказал Хенчард.
— Да, да… пожалуй, это было бы разумнее, — согласился Доналд, пристально всматриваясь в самые дальние дома. — Сказать вам правду, я и сам еще не знаю, что буду делать.
Они отошли от гостиницы, и Элизабет-Джейн больше не слышала их слов. Но она видела, что они продолжают разговаривать, и Хенчард, поворачиваясь к собеседнику, иногда подчеркивает жестом какую-нибудь фразу. Так они миновали гостиницу «Королевский герб», торговые ряды и кладбищенскую ограду, дошли до конца длинной улицы — теперь они казались маленькими, как два пшеничных зерна, — потом вдруг свернули вправо, на Бристольскую дорогу, и скрылись из виду.
«Он хороший человек… и вот… ушел, — подумала девушка. — Он ведь и внимания на меня не обратил, так с какой же стати было ему прощаться со мной».
Эта простая мысль, немного обидная, пришла ей в голову на основании одного незначительного факта: спустившись на улицу, шотландец случайно взглянул вверх, увидел девушку и отвернулся, не кивнув ей, не улыбнувшись, не сказав ни слова.
— Вы все думаете, матушка, — проговорила Элизабет, отойдя от окна.
— Да, я думаю о том, как мистеру Хенчарду вдруг полюбился этот юноша. Он всегда был такой. Но если он тепло относится к совсем чужому человеку, может быть, он так же тепло отнесется и к своим родным?
В это время по улице проехали пять огромных возов сена высотой до второго этажа. Возы прибыли в город из деревни, и лошади, от которых шел пар, очевидно, везли их почти всю ночь. На дышлах всех повозок были прибиты дощечки, на которых белыми буквами значилось: «Хенчард. Оптовая торговля зерном и сеном». При виде этих возов жена Хенчарда яснее прежнего поняла, что она обязана кое-чем поступиться ради дочери.
За завтраком они говорили все о том же, и миссис Хенчард наконец решила, что, к добру или к худу, но надо послать к Хенчарду Элизабет-Джейн, которая сообщит ему, что его родственница Сьюзен, вдова моряка, находится здесь, в городе, а он пусть уж сам скажет, признаёт он ее или нет. К этому решению ее привели два обстоятельства. Люди говорили, что Хенчард — одинокий вдовец, а сам он сказал, что стыдится одного своего поступка. И то и другое давало повод для надежд.
— Если он скажет «нет», — наставляла она Элизабет-Джейн, которая стояла перед ней в капоре, готовая идти, — если он считает, что раз он достиг здесь такого высокого положения, то ему не подобает признать… позволить нам, как… как его дальним родственницам, прийти к нему, ты скажи: «В таком случае, сэр, мы не станем вам докучать; мы уйдем из Кестербриджа так же незаметно, как пришли сюда, и вернемся к себе домой…» Мне почти хочется, чтобы он отказал нам, ведь я не видела его столько лет, и мы… в таком дальнем родстве с ним!
— А если он скажет «да»? — спросила девушка, настроенная более оптимистично.
— Тогда попроси его написать мне записку и сказать, где и как он хочет встретиться с нами… или со мной, — осторожно ответила миссис Хенчард.
Элизабет-Джейн направилась к лестнице.
— И еще скажи ему, — продолжала мать, — что я вполне понимаю, что он мне ничем не обязан… я радуюсь его успехам и надеюсь, что он будет жить долго и счастливо… ну, иди!
Так, не очень охотно, почти против воли, послала к Хенчарду эта несчастная, все простившая женщина свою ничего не ведавшую дочь.
Это было в базарный день, около десяти часов утра; Элизабет-Джейн шла по Главной улице, не торопясь: ведь она считала себя просто бедной девушкой, посланной к богатому родственнику. Стояла теплая осенняя погода, и парадные двери почти всех жилых домов были распахнуты настежь, так как мирных горожан не тревожила мысль о том, что их зонтики могут украсть. За дверями виднелись длинные коридоры, похожие на туннели, а за ними — поросшие мхом сады, пестревшие яркими красками настурций, фуксий, красной герани, желтофиоли, жабрея, георгин, и этот костер цветов пылал на фоне серых каменных стен — остатков былого Кестербриджа, еще более древнего, чем тот старинный Кестербридж, что встречал прохожего на улице. Старомодные фасады домов, задние стены которых были еще старомоднее, непосредственно примыкали к тротуару, а на него, как бастионы, выдвигались окна-фонари, вынуждая спешащего прохожего проделывать через каждые несколько ярдов красивую танцевальную фигуру, именуемую «шассэ-дешассэ». Кроме того, прохожему волей-неволей приходилось проделывать и другие фигуры Терпсихоры, чтобы обойти ступени подъездов, железные скобы для чистки обуви, входы в погреба, контрфорсы церквей и углы домов, которые когда-то не мешали движению, а теперь покривились и покосились.
