Немалое внимание исследователей трагедии на склоне Холат-Сяхыл привлекали показания часов погибших туристов. Кем-то была запущена информация о том, что по часам, найденным на руке трупа, можно судить о времени наступления смерти, если точнее — времени охлаждения руки до уличной температуры. Якобы смазка в корпусе застывает и часы останавливаются в течение одного часа с момента смерти. Рождение этого слуха трудно объяснить одним лишь техническим невежеством («инженерным кретинизмом»), скорее оно связано с подспудным желанием части исследователей отыскать «волшебное зеркальце» из пушкинской сказки, дающее правильные ответы без лишних затей. Однако любителей быстрых ответов придется разочаровать — часы погибших туристов никакой подсказки, увы, не содержат.

Технические задания, по которым производилась разработка механических часов и взрывателей боеприпасов, содержали требования обеспечения гарантированной работы в диапазоне температур от -50 °C до +50 °C. Советские часы были нечувствительны к подобному температурному перепаду, и никакая «загустевающая смазка» стрелки остановить не могла. И часы, и взрыватели боеприпасов в те времена разрабатывались одними и теми же конструкторскими бюро, и выпускали их одни и те же производства из одних и тех же материалов. Советские снаряды и мины не надо было подогревать перед стрельбой — их выкладывали прямо на снег и стреляли безо всякой термической адаптации. И часы, смонтированные в боевой технике, также никто специально не грел, для их нормальной эксплуатации требовался лишь ежесуточный завод. Если бы работа часовых механизмов действительно зависела от температуры руки, то мы бы видели появление заметных погрешностей в показаниях часов при изменении температур даже на несколько десятков градусов (в условиях пустыни стрелки начинали бы «убегать вперед», а в зимних условиях — запаздывать). Ничего такого, однако, никогда в действительности не происходило, и советские часы в любое время года устойчиво демонстрировали свое важнейшее достоинство — стабильность работы.

Тем не менее легенда о часах, указующих момент смерти, до такой степени засела в мозгу части интернет-пользователей, что нашлись энтузиасты, проделавшие даже кое-какие натурные испытания. Продержав наручные механические часы в морозильнике, они убедились, что пребывание там никак не отразилось на их работе.

Требования к полноте судебно-медицинского исследования тела погибшего человека менялись сообразно развитию

А медицины вообще и судебной медицины в частности. Сейчас в широком доступе находятся, например, протоколы вскрытия тел отца Наполеона (1785 г.), самого Наполеона (1823 г.) и Андрея Ющинского (1911 г.), того самого мальчика, чья трагическая гибель инициировала широко известное «дело Бейлиса». По этим документам можно проследить развитие судебно-медицинских представлений о полноте посмертного изучения человеческого тела и реконструкции причин смерти.

В царской России анатомирование погибших насильственной смертью с целью установления ее причин было введено законодательно в 1809 г. постановлением Сената (для военнослужащих эту дату следует отодвинуть почти на век — в 1716 г., — но в рамках нашего исследования подобное уточнение совершенно несущественно). В Советской России установление единообразия и наведение порядка в области судебно-медицинского обеспечения деятельности правоохранительных органов началось во второй половине 1920-х гг. В 1928 г. были опубликованы «Правила для составления заключения о тяжести повреждения», описывающие порядок прохождения судебно-медицинской экспертизы живым человеком. На следующий год появились «Правила судебно-медицинского исследования трупов». Чуть позже, в 1934 г., советская бюрократическая машина приняла «Правила амбулаторного судебно-медицинского акушерско-гинекологического исследования» — документ, ориентированный на борьбу с криминальными абортами. Дело заключалось в том, что тогда аборты были запрещены законодательно и, соответственно, все они стали криминальными (за исключением особо оговоренных случаев). В 1934 г. Наркомздрав РСФСР и Прокуратура РСФСР подготовили и ввели в действие весьма обширное «Положение о производстве судебно-медицинской экспертизы», в котором охватили не только и не столько медицинские, сколько административно-правовые вопросы: кто назначает судмедэксперта, кто оплачивает его командировочные, какова юридическая ответственность судмедэксперта, каков порядок назначения повторной экспертизы и т. п.

Приказом министра здравоохранения СССР № 643 от 14 июля 1951 г. в краях, автономных республиках и областях союзных республик были созданы бюро судебно-медицинской экспертизы. Именно в сформированном тогда Свердловском областном бюро и работал Борис Алексеевич Возрожденный.

Человек этот, практически сверстник Семена Золотарева (Возрожденный родился в 1922 г.), вряд ли мечтал о стезе судебного медика — уж слишком специфична эта работа, требующая частых командировок, малоприятной возни с трупами, налагающая большую персональную ответственность. Даже судмедэкспертиза живых людей больше напоминает работу тюремного доктора, нежели врача общей практики, поскольку значительная часть контингента, с которым работает судмедэксперт, — это уголовники. Так что хотя изначально хирург Борис Возрожденный видел себя спасителем человеческих жизней, судьба распорядилась иначе.

В военное лихолетье на ускоренный выпуск специалистов перестроились почти все учебные заведения СССР, как связанные непосредственно с обороной, так и нет. Коснулась эта практика и медицинских вузов — старшекурсники уже в 1941 г. досрочно получили дипломы и отправились по госпиталям и больницам, а студенты младших курсов доучивались по значительно сокращенным программам. Практика эта сохранялась и некоторое время после окончания Великой Отечественной войны. Лишь в конце 1940-х гг. началось возвращение к традиционному для высшей школы 5—6-летнему циклу обучения.

Это создало неожиданный и крайне неприятный парадокс в области здравоохранения — врачи, подготовленные по ускоренной программе военных лет, стали рассматриваться как «не вполне специалисты». В сравнении со своими коллегами, закончившими медицинский вуз с 6-летним циклом обучения, они получали меньшую заработную плату и практически лишались шансов на карьерный рост. Это было несправедливо и крайне обидно для людей, честно тянувших лямку в тяжелую пору военных и послевоенных лет, и вопрос об исправлении ситуации не раз поднимался на медицинских конференциях самого разного уровня. Однако проблема решения не находила. Оклады «полноценного врача» и «врача сокращенного цикла обучения» различались довольно существенно — 900 и 770 руб. соответственно, что для далеко не сытых 1950-х гг. было весьма ощутимо. Главная беда заключалась в том, что из ограничений тарифной сетки, как и из штанов на бегу, было никак не выпрыгнуть — административная система была устроена так, что каждый сверчок знал свой шесток. И обмануть систему было почти невозможно. Особенно лицемерно бюрократы от Минздрава повели себя в отношении медсестер, которые также в военные и первые послевоенные годы обучались по «сокращенному циклу» (4 месяца). В 1958 г. было объявлено, что они не могут работать медсестрами и подлежат либо увольнению, либо переводу в санитарки. Циничное отношение власти заставляло людей чувствовать себя обманутыми вдвойне — когда государству было нужно, оно использовало молодых и сильных людей, а когда потребность в них пропала — их выбросили вон, не предоставив даже элементарных возможностей по социальной реабилитации (переучивание другой профессии, повышение квалификации, выплата компенсации и т. п.).

Об этом сейчас не принято говорить и вспоминать, мемуары и кинофильмы обычно рисуют радужную картину «социалистического строительства», но реалии того времени изобилуют примерами совершенно наплевательского отношения власти к собственному народу. Увы, из песни слов не выкинешь…