Она не сразу заметила, что кто-то отрезал часть веревки. Это было уже недели через две, перед праздником, когда она перестирала все до нитки и они вдвоем с сыном едва втащили по лестнице набитый доверху таз. Пройдя несколько раз взад-вперед по чердаку, мать нацепила веревку и набросила было остаток ее на гвоздь, но тут же, решив, что для белья не хватит места, растянула веревку полностью и увидела, что конец ее отрезан и самый хвост расплелся. Показывая его Геньке, мать сурово спросила:

— На нем собака бегает?

Генька кивнул. Он переступал по хрустящему шлаку и держал на весу тяжелый цинковый таз, прижимая ребром к животу.

— Я тебе сказала, чтобы ты убрал эту тварь? Мимо забора никому пройти нельзя — брехать начинает. Брешет на каждого встречного. А чего сторожить? Ботву, что ли? — говорила мать.

— Она теперь меньше гавкает, — отозвался Генька. — И сад будет охранять…

Мать хотела что-то сказать, но вдруг остановила взгляд на трубе, потом повернула лицо к сыну:

— А паголенки где?

Может, пять, а может, десять лет — так казалось Геньке — висел этот пук изношенных чулок, и никому не было до него дела. Иногда мать завязывала каким-нибудь паголенком мешки с картошкой — да и то не из этих, с чердака, а из комода, из нижнего ящика, где хранилось всякое тряпье. Но стоило ему взять их, как мать сразу это обнаружила.

— Паголенки где? — повторила она, отвернувшись, расправляя очередные жгуты белья.

Генька сразу решил признаться, сказать, что они внизу, в сарае, постелены Тайфуну — набросаны на холодную землю, но мать вздохнула, покачала головой, и он молча, руками и животом, приподнял таз навстречу ее нетерпеливым пальцам.

Со двора донесся голос сестренки. Слышно было, как она открыла дверь в сарай и как радостно заскулила собака. Когда Генька с матерью спускались по крутой лестнице вниз, собака что есть мочи крутила хвостом и припадала на передние лапы. Через порог сарая червяком свисал наружу фильдекосовый обносок.

— Уроки сделал? — спросила мать.

— Сделаю, — сказал Генька, — сегодня мало задали.

— У тебя всегда мало, — устало отозвалась мать и направилась к дому.

А Генька заторопился к Тайфуну.

Он все-таки натаскал кирпичей с развалин трансформаторной будки и сложил из них жилье для собаки. Потом сходил на станцию, принес оттуда несколько кусков ржавого железа — из него сделал крышу. Землю в конуре он утрамбовал ладонями и застелил фанерой.

— Лучше бы, это дело, в сарае его держал, — сказал, увидев Генькину работу, дядя Илья.

— Мамка не разрешает, — сказал Генька без особой обиды.

— Ну-ну, — кивнул дядя и приладил собаке ошейник.

— Ну, прокурат! — говорил он позже, глядя, как пес по Генькиной команде быстро шмыгнул под палку, вместо того чтобы перемахивать поверх. — Ну, прокурат!..

— Алле! Алле! — повторял Генька, понукая собаку и опуская палку все ниже и ниже.

— Когда я пас коров в деревне, у меня был кобель — Грозный, — рассказывал дядя Илья, пока Генька готовил новое упражнение для собаки. — Лапа — во, в руку… Ей-богу, не вру. Но главное — смышленый был как не знаю кто. Еще сказать не успею: Грозный, ну-ка… — а он пошел. Хвост положит и — в обход: либо отстала какая, либо в клевера наладилась. А он и голос подаст, и зубами хватит какую для памяти. Ну, хитер был!.. Исключительно все понимал, как будто кто учил его. А когда холод, — ляжет рядом и греет. Сам, ей-богу!..

— Тайфун тоже такой, — оглянулся на свою собаку Генька, представляя себе, что это именно она по одному движению руки устремляется по большому кругу и собирает в стадо отбившихся коров…

Потом он волочил по земле чулок с вареной картофелиной, прятал его в саду и подводил собаку к началу следа.

— След! След! — повторял он, показывая рукою, куда надо идти.

Пес перебирал в нетерпении лапами и фыркал. Он глядел Геньке в глаза, и тряс головой, и виновато подвывал.

— Ишь ты какой, — сказал дядя Илья Геньке, — шустрей его. — Он кивнул в сторону собаки. — Это те не овчар…

— Он все понимает, он только еще не умеет, — говорил горячо Генька. — Все-все понимает.

Он взял обструганную палку, поднял с земли камень и швырнул его в кусты и крикнул:

— Нарушитель границы!

Пес залаял и кинулся к кустам. За ними притаились злые холодные тени; они зашевелились, но не успели вырваться наружу, и оружие Геньки хлестнуло по темным сгусткам зелени. «А-а-а!»— вскрикнул Генька, и пес испуганно отпрянул, но тут же тоже закричал по-своему и запрыгал, выплескивая из гудящей груди удаль.

— На! На! — Точные удары Геньки повергали на землю коварного врага. В отчаянии враг выбрасывал ему навстречу сразу тысячу рук, раскачивал землю под ногами, пытался вырвать у него страшное оружие, оглушал безумным шипением. — На! На! — ликовал Генька, и визжал, заливался лаем пес.

Потом Генька собирал головы врагов — сбитые ветки жирной крапивы — и куда-то уносил их; и пес, высунув язык, не отставал от него. Дядя, забыв оживить схваченный зубами, уже потерявший тепло окурок, долго смотрел на племянника и на его собаку, потом потоптался, похромал по двору и, не заходя больше в хату, ушел.

Генька почти перестал убегать на улицу, где обычно проводил большую часть дня. Теперь он под трель последнего звонка торопился из школы домой. Он подбегал к калитке и, в ответ на радостный лай собаки, кричал: «Тайфун! Тайфун!» Пес подскакивал на привязи, вытягивался в струну, загребал воздух поднятыми лапами и лизал Геньку в нос и щеки. «Чужой!» — кричал Генька, оборотись к забору, и пес, щурясь от счастья, видя, что его разыгрывают, подавал голос и возбужденно скулил.

Первое время ребята подолгу кричали за воротами, вызывая своего приятеля на улицу. Собака лаяла на них. Генька выходил за калитку, что-то объяснял им, и они, пожимая плечами, уходили на речку. Потом ребята почти перестали приходить к его дому.

Дядя Илья опять приковылял к ним. Прижигая одну цигарку от другой, он спокойно слушал жалобные слова матери о тяжелой жизни, об усталости. И о собаке что-то сказала мать.

— Ну, ты, это дело, зря, — сказал дядя, отклеивая от губы окурок. — Мешает, что ль? Брехать перестал…

— Ага-а-а, — протянула мать. — Отлупцевала пару раз окамелком — перестал. — Потом, помолчав, добавила — Вся зараза от него.

— Вот уж не скажи, — твердо произнес Илья. — У них, это дело, все имеет назначение: где едят, где возятся, где даже туалет. Да-да-да.

— Брось ты еще! — отмахнулась мать.

— Я тебе говорю, — сказал убежденно дядя.

— А что я, гоню ее? — пожала плечами мать. — Только бы уроки все делал. — Она вздохнула и покачала головой — В школу никак не сходить. Слава богу, хоть пока не вызывают.

— Цепку ему принесу на неделе, обещал один, — сказал дядя и пошел на двор.

Там он сел на сложенные у сарая дрова, вытянул поудобней нездоровую ногу и глядел, как Генька возится с собакой. Он видел, как тот порывисто притягивает ее к себе, что-то шепчет, прижимается щекой к ее трепещущему носу. Генька поднимался в рост и делал сердитое лицо. Собака тоже выпрямлялась, наклоняла голову и внимательно смотрела на хозяина. «Лежать!»— строго говорил он и взмахивал рукой, и приседал, чтобы собаке было яснее видно, чего он хочет. Собака припадала на передние лапы и лаяла, потом снова вытягивалась, напрягала поводок и склоняла голову в другую сторону. «Лежать!»— повторял Генька и придавливал рукой зыбкую спину собаки. Лапы ее надламывались, она нетерпеливо скулила и, царапая землю, выскальзывала, вырывалась из-под нервных Генькиных пальцев и тут же ловила их горячим языком. Она виляла хвостом, и повизгивала, и замирала вдруг на какое-то время, и весь вид ее выражал полную преданность и послушность.

«Ай, горе луковое… Правда что руки свербят. Собаку надо научать, а не ластить. Ну, куда это годится!.. Ай ты, горе луковое…»— Дядя торопливо выправил ногу, неловко поднялся и двинулся к Геньке, чтобы сказать все это.