Но за зеркалом она не потянулась, а спросила:

— Он был рыжим?

— Почему? Не-ет, не рыжим… Откуда ты взяла? — Ольга приблизила фото к глазам. — A-а, вот это? — она потерла пальцем лицо Георгия. — Это оспяное, болел, еще холостым. Рябинки так и остались.

Ольга почувствовала, что Зинка «не узнала» отца и что сама она ни в чем ее не убедила. А в чем, собственно говоря, она должна ее убедить? В том, что отец есть отец, а дочь есть дочь? Что за чушь! «В какое время выходила! Побиралась, недоедала, недосыпала… Господи, твоя воля, что же это за наказание такое!..»

Обида волной подкатила к горлу. В сердцах Ольга швырнула на стол жиденькую стопку фотографий и сердито поджала губы. Зинка не обратила на это никакого внимания. Она тоже, словно убирая какой-то налет, несколько раз провела рукой по портретику и, как показалось Ольге, нервно, едва заметно мотнула головой, как бы отгоняя недоверие.

И Ольга вдруг отчего-то засуетилась, злость ее мигом улетучилась, и она опять схватилась за карточки. Быстро выбрав одну, она положила ее перед дочерью.

— Вот он перед войной… Жмурится на солнце… Так не умел сниматься — ужас. Везде выходил: то вылупит глаза, то прищурит. — Ольга порылась в россыпи. — Да и карточек-то, господи, всего ничего. Это теперь фотографии на каждом углу и все любят сниматься, а раньше… — Она прервала мысль и протянула дочери групповой снимок — А он был симпатичный, погляди вот…

Это было не совсем верно, и при жизни о Георгии так едва ли бы все-таки кто сказал, но это было первым, что пришло в голову в качестве сближающего обстоятельства, и Ольга тут же воспользовалась им.

Зинка молча рассматривала незнакомых стриженых людей в старых, неведомых ей гимнастерках с петлицами.

— А вообще ты вот на кого похожа, — Ольга положила руку на вытертый по кромке ларец, — на бабу Мотю, то есть твою, значит, прабабку. На фото — она после себя все отказала Полине Андреевне, бабушке вашей, у нее и эти карточки — она просто… как артистка… Я как-нибудь схожу принесу, увидишь. И ты в нее, право слово…

Ольга не забыла, как в цехе, когда она впервые привела Зинку, кто-то сравнил ее с артисткой. И здесь интуиция шла на выручку: должно быть общее соотнесение. Глядя на дочь, она подробно обрисовала бабу Мотю, и получалось, что обе они схожи внешностью, как две капли воды, — «поставь рядом, было бы не отличить…»

И, однако же, через некоторое время Зинка снова пришла в цех Семена Федоровича. Постояла для отвода глаз у какого-то графика рядом с протовопожарным щитом и разыскала его тревожными глазами. И Семен Федорович заметил ее и, прервав на полуслове разговор с наладчиком станка, долго всматривался в нее — она видела краем глаза, боясь шевельнуться, — и внезапно торопливо направился в ее сторону. Он что-то говорил, обращаясь к ней издалека, но у Зинки точно уши заложило. Она стряхнула оцепенение и припустила вон из цеха, и Труфанов безотчетно засеменил следом за нею и за воротами остановился, видя, как она быстро, не оглядываясь, удаляется от него… А потом вернулся в цех, заперся в своей будке и долго не выходил оттуда.

Умер Семен Федорович неожиданно, от разрыва сердца. О его похоронах сообщили в городской газете, и эту газету Зинка, к тому времени уже вышедшая замуж и обзаведшаяся первым ребенком, сохранила. Вверху небольшой статьи был напечатан портрет — из-за него, по сути дела, Зинка и сберегла газету.

Ольга нашла причину не пойти вместе с сослуживцами в похоронном шествии, но тайно от них пришла на кладбище, из-за кустов и крестов соседнего ряда смотрела, как копошились на могиле молодые заводские ребята, как говорил кто-то из завкома тихую речь и прятала глаза в черный платок вторая жена Семена Федоровича. Тут же скорбела, стеная, и Надя — дочь Труфанова, уже взрослая, самостоятельная женщина.

Из далекого, давно поросшего травою забвения прошлого выплыл горевальный голос причитания, слышанный еще в деревне, босоногой девчонкой:

Голос этот выгнал Ольгу из пустой хаты на поветь. Там она зарылась в пыльное колючее сено и, боясь ворохнуться, беззвучно плакала, пока не растаяли за околицей страшные, холодящие душу звуки…

Посидев в одиночестве дома и проглядев в гаснущее окошко допоздна, облегчив недолгими слезами душу, уже затемно добралась Ольга до своих — горе не горе, надо было купать грудного внука. Зятя в комнате не было, вода не грелась. Зинка, скинув пальто на кровать, меняла сыну ползунки.

На шаги матери она не обернулась.

Ольга загремела в прихожей бельевым баком — в нем согревали воду, поставила его на одну из конфорок плиты и кастрюлей поменьше стала набирать воду из-под крана. Затем затянула потуже темный платок и пошла в сарай за топливом.

Вовка, переодетый в сухое, ‘резво сучил кривыми ногами и голодно подхныкивал. Сбросив перед дверцей плиты охапку дров, Ольга подошла к нему и поцокала языком:

— Сейчас купаться будем!..

Внук увидел ее и занервничал еще больше.

— Поздно пришла-то как, — сказала Зинка, и по голосу ее было ясно, что это только вступление к тому, что она намеревается сказать.

— Задержалась, — неопределенно отозвалась Ольга.

— Ты на кладбище была, я видела. Ты ходила его хоронить… А мне говоришь, что он тебе никто, что он тебе совсем никто…

Не отвечая, Ольга прошла к единственному в комнате окну — большому, высокому, с широким подоконником. За ним стояла непроглядная темь. Чтобы хоть что-то разглядеть снаружи, нужно было приникнуть к стеклу вплотную, притиснуться лицом к его мертвой холодной грани. Ольга это и сделала — прижала лоб к остужающему листу.

Близка густая тьма, за кромкою окна — точно бездна пустая. Но что же так сечет глаза, словно встречный ветер? Веет холодом и выжимает слезы — такие близкие в некоторые дни!.. Ольга крепко зажмурилась и промокнула веки рукавом. Зябко подернула плечами.

Вовка уже совсем разгорячился. Он нетерпеливо взвизгивал и выгибал спину, норовя подняться. Увидев, что мать направляется к нему, Зинка вышла в прихожую, Ольга, приглядывая за внуком, подняла с постели ее пальто, чтобы повесить на крючок, и увидела под ним плотный желто-серый прямоугольничек старинного снимка. Она быстро перевернула его. С карточки, строго насупив брови, далеко и чуждо, без малейшего тепла и улыбки смотрела на нее баба Мотя…

Первая птица подала голос хрипло и прерывисто, словно испугалась или необычайно удивилась, проклюнув ледок тишины и покоя. Это был осторожный шаг вперед, в новый день, в продолжение жизни, и не успела птица вдохнуть поглубже и крикнуть поуверенней и почетче, как уже откликнулся другой голос — торопливый и неровный, но уже более звонкий и ясный.

Пока ранние острые лучи солнца коснулись верхушечных веток тополя, радостный птичий гомон половодьем залил округу. Птицы возносили благодарные песни свету и бытию, пестрые звуки, как разноцветные лоскутки, вплетались в красочную ткань хора. Стоило, кажется, откинуть плотную занавеску — и в комнату хлынет это многоцветье.

Ольга осторожно отодвинула штору и зажмурилась: «Господи, благодать-то какая!..»

День начинался ясным и теплым, и ясно и тепло становилось на душе.

— Доброе утро, мам! — Михаил, несмотря на поздний час, вышел заспанным, вроде бы недобравшим сна. Он зевнул, направился к большому приемнику на ножках и надавил какую-то кнопку. Через секунду-другую комната наполнилась мягкой музыкой.