Настало время, когда Труфанов вдруг обнаружил, что без Ольги тоскует. Тут пришла весть о дочери, радость ударила через край, Семен Федорович, раздобыв с большим трудом хлеба и самогонки, заспешил поделиться радостью к Ольге.

Выношенная одежда то и дело соскальзывала с выпрастываемых рук, Ольга вздергивала плечом, запахивала легкие полы и, что могла, собирала на стол. Точно поспешая за хозяйкой, пламя коптилки дрожало, приплясывало, норовило слететь с фитиля. Тихий Семен Федорович глядел на домашнюю Ольгу.

В галошах на босу ногу, с наспех подобранными гребенкой волосами, в вытертом пальто не своего роста поверх короткой батистовой комбинации, она была, как говорится, и той, и не той. «Дай я хоть переоденусь чуть», — сказала было она, спохватись, когда Мишка вернулся в свой угол, но Труфанов остановил ее: «Да ничего… Сиди-сиди… Мы не будем долго рассиживать». Потом, разливая самогонку, добавил: «Мы еще попразднуем не так…»

Выпитое подействовало сразу — вроде и рука еще не успела опустить стопку. Огонь побежал по жилам, все внутри загорелось и размягчело. Ольга редко и мало пила, а тут и подумать не успела, как опорожнила стаканчик. А Семен Федорович смотрел и будто подсоблял глазами: давай, мол, давай, — и вот, нате-ка, до донышка…

Ольга пальцами ухватила из миски соленый волнух…

— Ой, крепко больно…

— За Надюшку, Оля. Живая, где-то сейчас бегает…

— Счас-то спит…

— Счас-то да, спит, конечно. И спокойней, чем тут, думаю. А?

— Дай-то бог. Конечно, спокойней, далеко ведь.

— Да уж… Даже железная дорога туда не доходит. На краю Казахстана — эвон. Там-то тихо.

— Тихо… Неужели есть где тихо? Есть такие места? — Ольга, как бы не соглашаясь, покачала головой. — Не знаю… — Она наклонилась над столом. — Ты послушай радио, Семен Федорович, послушай, что говорят. На Кавказе — это же самый юг? — на Кавказе тяжелые бои, в Мурманске, на другом конце земли, тоже. Теперь Ленинград, Сталинград… Везде они…

— Немцы?

— Да.

— Кишка тонка, в Мурманске нету их. Они через море хотели обхватить, да не тут-то было. А в Севастополе тоже наткнулись… А в Сталинграде что делается? Все их главные силы и штабы ликвидированы. Большие тысячи в плен сдались — все померзшие, голодные как собаки. Всех лошадей своих поели. А ты говоришь…

— Да я-то что, побыстрее бы все кончилось…

— Кончится, кончится, терпеть только надо.

— Да уж как терпим.

— Погоди, еще как заживем, удивляться будем…

Ольга хотела сказать, что ее Георгий первое время тоже где-то на юге воевал (она поняла это по намеку в одном из писем, что, дескать, холодов там больших не бывает), но тут же решила, что этого делать не стоит, потерпит Георгий, что лучше спросить бригадира о жене — не вышло ли в конце концов с нею какой ошибки. Но и это отмела и сказала то, что больше всего трогало сердце:

— Господи, дочка нашлась, дите родное… Радость-то какая, господи! У меня вон двое, ребята. Иногда просто зла не хватает, как уродничают, приопнуться некогда, а как подумаешь, что случится…

Ольга затрясла головой, потом повернулась в сторону скрытых занавеской детей — там заскрипела качалка, завозился младший. Но сын затих, и она продолжала:

— В них и жизнь вся. Если б не они… — Ольга на полуслове вдруг всхлипнула, прижала порожний рукав накидушки к глазам.

— Вот уж зря! — Труфанов шумно задышал. — Ну что ты, право? Сама говоришь одно, а… — Он поморщился, потом, точно вспомнив, быстро потянулся за бутылкой. — Вот, давай еще выпьем, давай за все хорошее и за твоих ребят, за нас с тобой…

Ольга обмахнула глаза, отозвалась:

— Правда что, что горевать зря? Живые пока. А вон как бывает: вон Вера-маленькая теперь одна осталась с тремя, у тебя дочка будет без матери…

Опять слова получались безрадостные, и Ольга неожиданно сделала крутой заворот:

— Вот и сходитесь с Верой-маленькой…

Труфанов уже наполнил стопки, Ольге налил чуть поменьше. Он легко уловил шутинку в ее последней фразе. Пододвигая к ней ее стаканчик, медленно произнес:

— А я к тебе пришел и выпить хочу за тебя…

Первый густой хмель ровно разошелся по всему телу, в глазах прояснело. Ольга сидела, сложив руки на коленях, и вслушивалась в голос Семена Федоровича. «Ах же ты какой… Поймал укол в словах о Вере-маленькой… А я же просто так, сорвалось». Она сидела чуть склонясь, в высвечиваемой коптилкой вырезе рубашки белели груди. Освобожденные от лифчика, они мягко упирали в ткань, выдавливаясь упругими срединными бугорками. Семен Федорович силился не глядеть на их плавный разъем в глубине, удерживал взгляд выше — на подбородке, на губах Ольги.

Зажмурив глаза, она выпила вторую рюмку, поперхнулась, торопливо стала ловить в миске скользкий гриб. Труфанов придвинул к ней хлеб. Отковыривая маленькие кусочки, удерживая крошки, Ольга ела сладкий мякиш… Крупная прядь выбилась из подбора, заслонила часть лица, и Семен Федорович даже подался в сторону, чтобы прийтись напротив.

Огонь разгорался, все обретало другие краски. Ольга видела, как волнуется ее бригадир и как упорно он глядит на нее и словно мучается от этого. Она заметила даже, как он борется с желанием поласкать глазами ее грудь, и только подобралась, сжалась вся, но сдержала руки, не запахнула разошедшихся бортов одежки. А кровь ударила в щеки, и погасить их жар было, кажется, невозможно.

Ольга уронила голову на вытянутую по столу руку.

— Ты меня напаиваешь…

И ее голосе не было укора, тревога была, а укора Семен Федорович не услышал. Он потянулся вперед и погладил ее волосы и прошептал что-то, а потом встал и подошел ближе, вплотную, прижался телом к опущенному плечу.

— Оля… Оля… Милая ты моя…

Ольга встала, голова у нее закружилась, глаза были закрыты. Накидка соскользнула с плеча, она потянулась за нею рукой, но руку перехватил Семен Федорович и стиснул слегка в запястье и повлек Ольгу к себе. Она не сопротивлялась, стояла прямо и безвольно и все чаще и труднее дышала. Неожиданно почуяв запах гари, она удивленно приоткрыла глаза: в комнате было темно, коптилка не горела — лишь чадил еще, умирая, огонек фитиля.

— Что же это мы делаем, Семен Федорович? — шептала Ольга в полном мраке, поддаваясь его движению и не отстраняя ищущих рук. — Что же это мы делаем?..

Труфанов обнял ее, стал часто-часто целовать распавшиеся волосы, лоб, щеки. Потом опустился на колени и приник к ней головой.

— Оля, милая ты моя…

…Эти слова он не один раз повторял ей и во дворе, когда некоторое время спустя она вышла его проводить и они, забыв про мороз, сели на скамейку — как на скамью подсудимых. Семен Федорович обхватил ее по плечам рукой и притискивал, притискивал к себе, порываясь сказать что-то большое, очень доброе и не находя правильных слов.

Теребя Ольгу, он пытался отвлечь ее от свершившегося. И, не имея сил сказать: «Иди, ну что же ты…», говорил: «Тебе же холодно, тебе же холодно…»— и крепко сжимал ее ослабевшие плечи и грел свободной рукой переплетенные на коленях пальцы. Ольга не жалась к нему, не отклонялась — сидела деревянно, молча. Освободив одну из рук, потрогала подбородок и вдруг сказала:

— Ты мне усами своими…

Слова были неожиданны. Труфанов, выпустил Ольгину руку, машинально провел ладонью по верхней губе.

— Хочешь, сбрею?

— Господи, мне-то что? — Ольга, словно очнувшись, порывисто встала. Труфанов неловко отпустил ее, помог поправить сползшее пальто.

Она сделала несколько шагов к калитке, свежевыпавший снег мягко похрупывал под ногами.

— Я тебя прошу, ради бога, не приходи сюда еще.

— Оля!..

— Не надо ничего, не приходи, я тебя прошу. И забудь, что это было, совсем про все забудь.

Труфанов едва различал в темноте ее лицо. Она вытянула звякнувшую задвижку.

— Иди, я и вправду вся замерзла…

Вернувшись в дом, Ольга подошла к детям, долго прислушивалась к дыханию старшего сына, потом, успокоенная, подоткнула ему под пятки одеяло и легла. Постель еще хранила тайное тепло…