Те двое суток, когда весь мир терялся в догадках о судьбе самолета «Руслан», бесследно пропавшего в небе Центральной Азии, вице-премьер правительства России Герман Григорьевич Клоков провел в больших хлопотах и волнениях.

Как член правительства, ответственный за многие вопросы, связанные с обороной и безопасностью страны, он, естественно, не мог оставаться в стороне от такого печального инцидента. Он звонил в самые разные учреждения, связывался с руководителями ведомств, настойчиво требовал, чтобы его постоянно держали в курсе событий и немедленно сообщали любые вновь поступившие сведения. Его участие в судьбе самолета и экипажа было чрезвычайно активным и разносторонним, причем настолько, что это даже привлекло внимание людей, весьма далеких от операции «Зодиак».

И когда Клоков, созвонившись с командующим дальней военно-транспортной авиацией, потребовал немедленно начать служебное расследование, чтобы выявить по горячим следам виновных за выпуск в небо неисправного самолета, тот твердо и непреклонно заявил, что пока еще находится в подчинении у своего начальстваглавнокомандующего ВВС и министра обороны и предпримет какие-либо соответствующие шаги лишь по их приказу. А пока судьба самолета неизвестна, судить кого-то да казнить он считает преждевременным.

Несмотря на это. Клоков отправил на аэродром в Жуковский одного из своих помощников, чтобы выяснить точные обстоятельства подготовки самолета и причины задержки экипажа перед вылетом. Однако ничего вразумительного тот не добыл, о чем и доложил Герману Григорьевичу по возвращении.

Клоков предполагал, что эти дни будут чрезвычайно напряженными, но не мог и подумать, что возникнет столько непредвиденных осложнений и совершенно необъяснимых срывов. Человек научного склада ума, аналитик по природе, он не мог не почувствовать, что сумма этих срывов и неудач превысила некую статистическую норму, что за всеми этими неожиданно посыпавшимися проблемами и напастями вдруг возникает какая-то смутная, неподвластная ему закономерность.

Все вокруг видели, как удручен и взволнован он несчастьем с пропавшим самолетом. Каждый мог оценить его недюжинную энергию, направленную на выяснение причин случившегося… Но люди действительно близкие, давно и хорошо знавшие Клокова, если бы пригляделись, могли бы различить и иное — острый азартный огонек в его прищуренных глазах, нетерпеливое тайное ожидание и… безумную скрытую тревогу на породистом лице.

Он действительно ждал. И что бы ни делал, куда бы ни ехал, с кем бы ни говорил, на самом деле он мог думать только об одном — о том, что единственно и занимало его в эти дни и часы. Если бы все удалось, никакая закономерность, никакая непреложность уже не были бы ему страшны. Теперь нельзя было допустить ни одного неверного шага, даже мелкого промаха, которые могли бы разрушить блестяще продуманный, многократно подстрахованный замысел.

Согласно этому замыслу долгожданное известие должно было поступить не позднее чем через сутки после вылета самолета. Однако время шло, а известие не приходило. Нервы его были не то что на пределе, каждая клетка искрила электричеством — ведь от того, сойдется все или не сойдется, сложится или нет, зависела не просто удача сделки, феноменального коммерческого предприятия. От этого без громких слов зависело главное тайное дело всей его жизни.

Третий день после вылета самолета в Сингапур оказался для Клокова самым трудным и мучительным.

Чувство неясной угрозы, возникшее после странного исчезновения, а затем не менее странного обнаружения первого самолета в Андреаполе и задержания Стенина, резко усилилось, когда Прошли все контрольные сроки для получения удостоверяющего сигнала, что товар дошел до покупателя. Сигнал должен был поступить по сложной схеме — последовательно через три страны и по спутниковому радиотелефону из Владивостока. Всего две фразы условного сообщения, которое подвело бы черту. Но его не было.

Герман Григорьевич понимал: чтобы ненароком не выдать себя, сейчас нельзя выказать и малейшего наружного беспокойства. Но сидеть, не имея никакой информации, тоже было выше его сил. Он должен был оставаться «женой Цезаря», чтобы мелкие сошки его аппарата могли, сами того не зная, выполнить важнейшее для своего начальника поручение.

Когда волнение достигло наивысшей точки, он решил, что пора пускать в дело засадный полк.

Клоков пригласил в кабинет Бориса Владимировича и уединился с ним в той небольшой задней комнате без окон, в которой обычно проводил наиболее важные конфиденциальные встречи. Плотно закрыв дверь, они вели разговор, сидя в тех самых креслах, которые профессор Стенин был обречен помнить до конца своих дней.

Оба говорили очень тихо, хотя были уверены, что уж здесь-то их никто не слышит.

Но на сей раз они заблуждались.

В шестнадцать двадцать семь один из сотрудников генерала Нифонтова соединился с ним по телефону.

— Александр Николаевич! Как вы приказали, мы записываем все подряд. Судя по всему, он почувствовал, что теряет контроль над событиями. Занервничал, но держится. У нас много любопытного, но две минуты назад они остались вдвоем в помещении "Z".

— Я не понял, с кем остались? — спросил Нифонтов.

— С Лапичевым. На наш взгляд, идет крайне интересный разговор. Вероятно, вам надо его услышать в прямом режиме.

— Хорошо, — сказал Нифонтов. — Переключите на мой кабинет.

И в ту же секунду руководители штаба услышали несколько искаженные, но вполне отчетливые и узнаваемые голоса вице-премьера и его правой руки.

"Клоков. …Что-то непонятное. Время давно вышло. Ни звука. Как полагаешь, в чем загвоздка?

Лапичев. Войдем в их положение. Будь мы на их месте, мы бы тоже не очень спешили, пока не убедились бы, что берем именно то, за что платим деньги. Так ведь? Скорее всего, сейчас нашего пациента обследуют доктора. К тому же там не могли не удивиться, когда вместо двух обещанных больных в приемном покое увидели только одного.

Клоков. Ну да, все так… Я сам говорю себе это сто раз на дню. Но, согласись, есть от чего сходить с ума! В Андреаполь никого не допускают. Никого.