Тиха была галилейская Кана, в которую вошли они на рассвете. Дома, рассыпанные по зелёным холмам, красовались под первыми лучами солнца, улицы были пусты, и безветренное утро обещало вскоре превратиться в полуденный ад.

И овинов сладко пахло тёплым сеном, виноградные гроздья сочно висли над оградами и сами просились в мешок к Иуде, а в загонах робко блеяли проголодавшиеся барашки.

Мир изменился, и что-то ушло из него вслед за вчерашним закатом. Что-то, о чём не стоило жалеть. День, спешащий навстречу, был кристально чистым и новым, и был таким для всех, кто повстречался им в это утро.

Пётр дёрнул за руку Андрея, и они чуть отстали.

— Вербу для неё рвёт, -кивнул он. — Гляди, гляди… А ночью — видел, нет, — он с ней спал!

— О чём ты? Мы все спали рядом.

— Рядом, рядом… только она голову ему на грудь положила, он её обнял, вот так прямо… и спали! Это прошлой ночью, а нынче вечером ушли, бродили где-то, а когда спать вернулись, он её перед сном поцеловал!

— Всё, Пётр, слышишь? -Разозлился Андрей. — Какое нам дело… что по ночам? Ты спишь, и он спит… или ты сам хочешь спать с ним вобнимку?

— Да что это, доброе дело, что ли? На неё спокойно не посмотриш ведь, а он -погладит по голове — и спать! Скажешь, в синагогу не мог без неё придти? Всё не так, только она появилась, неизвестно, что будет ещё… В Кану вот притащились… к кому, зачем?

— Ему лучше знать, Пётр… оставь ты это, а? Может, ему легче с ней, говорить стал как складно… раньше ведь сказать не мог, чего хочет -а теперь посмотрит на неё, улыбнётся — и как говорит!

— Говорит-то он говорит, только после его непонятно куда заносит… Хотя ведь и раньше такое бывало… Эх, пошёл я найду синагогу, может, договорюсь!… Иуда, слышишь! -Крикнул он. — Разыщи базар, купи яиц… что из того, что ты наворовал винограда? Хлеба, молока… давай, давай!

К завтраку Пётр вернулся, и возбуждённо сообщил:

— Будет дело! Там чтец только рад будет, так что можем идти!

— Нет, ну надо же… -не мог он успокоиться, жуя хлеб. — Просто пришёл… просить никого не надо… говорю — Тору будет читать, с пояснениями… Что ни говори, а мне Кана уже нравится! Иуда, подай молоко! Ох, хорошее молоко… Только не надо больше про Царя… ладно, Иисус? Ведь только по шее получим…

Он вытер белую струйку, стекавшую по бороде, и широко улыбнулся.

После проповеди за ними увязался тощий нескладный Фома с сухим и невыразительным лицом.

— Что говорил ты о посеянных зёрнах, Иисус?-Спросил он, терзаясь сомнением.-Не имел ли ты в виду людей?

— А ты сегодня молодец, -рассмеялся Иисус.-Пойдём с нами, Фома, и ты узнаешь не только это.

— А куда идёте вы?

— А я не знаю, -махнул рукой Иисус.-Спроси вон у него, -он кивнул на Петра.

Фома озадаченно потёр пальцами переносицу.

— Вы насмехаетесь надо мной, -наконец сообразил он.-Думал я, что вы добрые люди.

— Да мы и есть добрые люди, Фома, -дружески обнял его Иоанн.-Никоим образом не хотели тебя обидеть. Куда идём мы, Пётр?

— В Далмануфу, -буркнул Пётр.

— Вот, -сказал Фоме Иоанн.

— Пойду я с вами -и что?-С новым сомнением спросил Фома.

— А что ты хотел бы?-Уточнил Иисус.

— Я хотел бы говорить с тобой, когда пожелаю.

— А!-Сказал Иисус.-Это будет. Ещё сам попросишь, чтобы я замолчал.

— Значит так: Иисуса называть учителем, -отведя в сторону бледного Фому, обрабатывал его Иоанн, -в синагогах стоять рядом и молчать, на улицах блюсти толпу. Только кто поднимет камень… ясно?

— Не совсем ясно, уважаемый Иоанн, что значит блюсти толпу…

— Ммм… ты кто вообще, Фома?

— Дееписатель, -скромно потупился Фома.

— О! То, что надо! Тогда будешь дееписать!

— Что?

— Его! Он говорит, а ты пиши. Ясно? Блюсти толпу отменяется. Ну, всё. Ах, да! Добро пожаловать в царство истины, Фома!

— Спасибо, -поклонился вежливый Фома.

— Ты только посмотри, Иоанн, -подскочил к ним Пётр, -он снова для неё обдирает деревья!

Иоанн высокомерно глянул на него через плечо.

— Это к Иуде, -посоветовал он.-Почему бы вам не ныть с ним на пару?

На лице Фомы отразилось слабое подобие улыбки.

— Это -подруга учителя?-Понимающе спросил он.

— Это -та, кто не нашего ума дело, -назидательно сказал Иоанн.-Звать Марией. Её не дееписать.

Фома покорно склонил голову и опустил глаза, чтобы скрыть мелькнувший в них хитренький огонёк.

Поначалу новообращённый дееписатель выражал некоторе сомнение и беспокойство, раздражая этим Петра сверх всякой меры, и держался исключительно особняком. А потом смело подошёл к Иисусу и попросил его на пару слов. Через несколько часов, когда Пётр, потеряв всякое терпение, отыскал их в потёмках на окраине дальней рощи, они мирно сидели рядом на поваленном бревне и молчали.

— Доверься мне, -сказал Иисус, вставая.-И я открою тебе, кто ты. Просто поверь мне — и ничего больше не надо.

— Не торопи меня, учитель, -почтительно, но твёрдо ответил ему Фома.

А на следующий день растерянный Пётр принимал вежливые извинения, а Иуда — новое поручение по части хозяйства в пользу дееписателя. И настроение у всех почему-то было исключительно приподнятое, словно случился маленький общий праздник.

Вскоре Иудой был раздобыт для Фомы пергамент, и все принялись наперебой наставлять его в его дееписании. Он долготерпел, но потом неожиданно грозно гаркнул, что из-под палки писать не будет, и все оставили его в покое, а потом и вовсе позабыли эту идею, и Фома ходил со всеми, как равный, и отличал его только торчащий из-за пояса пергамент.

Из Каны они прихватили с собой не только горе-дееписателя — какое-то радостное волнение вышло из города и отправилось вместе с ними. Ожидание — словно с минуты на минуту что-то важное произойдёт, — вот что принёс с собой тощий Фома. Он умел разъяснить притчи и загадки, разглядеть во всём тайный смысл и указать его остальным. Как будто сверял он каждый их шаг с каким-то своим планом, и, уверившись в его правильности, кивал с удовлетворением — вот, поглядите, а я что говорил, теперь уж точно рукой подать до Небесного Царствия!

И обещанное миру сбывалось для них. Преисполненные новой счастливой силы, они выходили из городских синагог, провожаемые взглядами, полными зависти и какой-то смутной догадки, чувствуя, что с каждым их шагом что-то вокруг неуловимо и навсегда менялось. На их лицах лежал тот особенный отпечаток участников великих событий, вызывающий опасение и страх перед неумолимой волей, но не оставляющий никаких сомнений в вверенной им власти. С каждым шагом они всё больше отрывались от земли, а небо становилось всё ближе и всё понятней, и от сотворения мира до сего дня ни для кого и никогда оно ещё не бывало так близко.

…А она забыла, сколько прошло дней, только помнила, почему стали таким ночи. Она сидела рядом, пока он не засыпал, и смотрела на его лицо, спокойное и чистое, без единой морщинки, до самой последней минуты боясь оторваться, боясь потерять его во сне. Расцвела удивительная галилейская весна, задышала тёплым ветром и ароматом яблоневых садов, и разбросала по небу золотые звёзды. Ночь настигала их повсюду так внезапно, словно каждый день иначе бежало время, и разделяла дороги и города, вчера и завтра, и под огромным небесным сводом они были дома везде, где бы ни сгустились вдруг тёмно-синие мягкие сумерки.

Неподалёку сладко посапывал Фома, уткнувшись в чьё-то плечо, как слепой щенок, и совсем безобидно храпел могучий Симон Бариона, похожий на каменного великана. Беспокойно метался по каким-то тревожным мирам маленький Иуда, ловя воздух открытым ртом, а Андрей, раскинув в стороны руки, не сводил с неба закрытых глаз. Братья-рыбаки спали, повернувшись лицами друг к другу, словно продолжали во сне свой вчерашний разговор.

Больше не было косых взглядов украдкой, тяжёлых вздохов и недоверия, встретивших её — изменилось всё, и жизнь неумолимо преломилась и заскользила дальше легко и быстро, как солнечный луч по гладкой поверхности, отполированной до зеркального блеска.