Похоже, что во время войны советские ученые концентрировали свои усилия, с одной стороны, на теоретических исследованиях структуры атомного ядра, а с другой – на перспективах промышленного использования энергии атомного распада. Только после уничтожения Хиросимы и Нагасаки (а подлинная направленность этого события, очевидно, была ясна советским руководителям) Курчатов получил приказ как можно скорее создать атомную бомбу. Через два года, в 1947 году, СССР заявил, что «секрета» атомной бомбы больше не существует. В 1949 году Оппенгеймер входил в состав комиссии, изучавшей фотоснимки верхних слоев атмосферы, доставленные американским бомбардировщиком, на которых были видны следы первого советского атомного взрыва. Бывший руководитель сверхлаборатории в Лос-Аламосе мог лучше, чем кто-либо другой, понять, что четырехлетний промежуток (с момента первого атомного взрыва в Аламогордо) ни в коей мере не означал постоянной разницы в уровнях науки и техники обеих стран. Наоборот, взрыв атомной бомбы означал, что Советы ликвидировали отставание, вызванное годами войны и нашествия, такими темпами, что вполне закономерно возникал вопрос, как скоро они обойдут американцев. Так и случилось: во-первых, в августе 1953 года русские взорвали первую действительно термоядерную бомбу, в то время как взорванный на острове Эниветок американский снаряд еще не представлял собой транспортабельного оружия. Во-вторых, в 1954 году под руководством Игоря Курчатова в окрестностях Москвы была пущена первая в мире атомная электростанция мощностью 5000 киловатт.

При царивших в Соединенных Штатах настроениях признать, что советские физики опередили американцев, казалось совершенно немыслимым. Нужно было найти объяснение: супруги Розенберг, обвиненные в «выдаче секрета атомной бомбы», были принесены в жертву мифу об американской непобедимости.

Не разделяя иллюзий генерала Гровса, Оппенгеймер все же находился под известным влиянием окружавшего его общества, и это сказалось в недооценке им советской науки. Его собственная система политической философии привела к такой ошибке. Если развитие науки неразрывно связано с развитием «либерального» общества, соответствующего традиционным американским нормам, и если советская система всего лишь абсурдный догматизм, террор и принуждение, то можно a priori считать, что советская наука будет обязательно отставать от науки других стран и прежде всего от науки Соединенных Штатов. Эта идея столь прочно укоренилась в мозгу Оппенгеймера, что даже очевидность фактов не позволила ему пересмотреть свои убеждения. Когда в апреле 1958 года, через полгода после запуска первого Спутника, Оппенгеймера спросили, не опровергают ли последние успехи советской науки те мысли, которые он высказывал ранее по этому поводу, он с некоторым смущением дал следующий уклончивый ответ: «Действительно, они как будто частично опровергают мои суждения. Однако я убежден, что в области чистой науки были бы достигнуты более ценные результаты при наличии свободных контактов с Западом. Отставание, связанное с изоляцией, было довольно серьезным. Что касается физиков, то они, безусловно, добились известной свободы для себя и для своей работы. Иное положение значительного числа их коллег, особенно, по-моему, врачей и биологов».

Мы несколько отклонились от проблемы, поставленной в начале этой главы: моральная ответственность ученых, создающих средства массового уничтожения. Но эту проблему нельзя отделить от вопроса о природе политической власти. Эйнштейн потому так страстно заклинал Рузвельта воспрепятствовать Гитлеру в захвате монополии на атомную бомбу, что перспектива победы нацистов казалась ему Абсолютным злом.

Оппенгеймер, отмежевываясь в известной степени от деятельности американских властей, отказывался и от некоторых страниц своего прошлого. В ответ на вопрос о его деятельности во Внутреннем комитете, который рекомендовал президенту Трумэну применить атомную бомбу, Оппенгеймер произнес слова, в которых звучало не то сожаление, не то попытка оправдать свое поведение: «К несчастью, нам не хватало времени. Мне кажется, что если бы можно было глубже и всестороннее изучить проблему, то люди, несшие в то время ответственность, возможно, пришли бы к более верному и, может быть, даже иному мнению относительно использования нового оружия». А в ответ на цитирование «доклада Франка» Оппенгеймер несколько неожиданно заявил: «Что касается лично меня, то я не чувствую себя способным принять ту ответственность, которая стояла в 1945 году перед Соединенными Штатами». Однако нет сомнений в том, что в те времена Оппенгеймер взял ответственность на себя, содействуя устранению выводов «доклада Франка», которые могли помочь избежать Хиросимы и, кто знает, может быть и последовавшей за нею гонки в области атомного вооружения.

Он взял на себя эту ответственность, поскольку на самом деле функции членов Внутреннего комитета были функциями не ученых, а технических советников власти, и мнение, которое от них требовали – какие бы ни задавались вопросы, – было неразрывно связано с политическим решением. Точно так же обстояло дело с авторами «доклада Франка», которые взяли на себя противоположную ответственность. И те, и другие в этот момент действовали не как научные исследователи, а как граждане, которых их профессия поставила в положение людей, располагающих ценной информацией в жизненно важном для страны деле.

Оппенгеймер часто напоминает о необходимости различать ответственность ученого и политического деятеля. Та доля знаний, которой обладает первый, не дает ему никаких особых прав в общественных делах. Тем более он не должен нести ответственности за полезное или вредное использование обществом результатов его работ. Он отвечает только за их научную ценность.

Такая позиция, бесспорно, гораздо вернее отражает реальную действительность, чем прекраснодушные мечты Гейзенберга и Бора, которые верят в своего рода международный орден ученых, способный помешать дурному использованию атомной энергии и обеспечить всеобщий мир.

Позиция Оппенгеймера в этом вопросе более трезва, чем разглагольствования относительно поучительности образа жизни научных работников. Не отрицая благородства жизненного пути многих ученых, нельзя не заметить, что эти идеи Оппенгеймера отдают известной идеализацией, особенно если хорошо знаешь условия жизни ученых, в частности университетских профессоров. Представителям этой среды далеко не всегда чужды человеческие слабости: чувство обкраденности, ревность, соперничество, корысть, угодническая почтительность во взаимоотношениях с власть имущими.

Если проследить позиции ученых-атомников в эти драматические годы, столь блестяще описанные Робертом Юнгом, можно увидеть, что ученые-атомники были разобщены и находились под влиянием политических сил, которые руководили их действиями так же, как и действиями других людей. Магнитофонные записи полицейских допросов Оппенгеймера в военной полиции показывают, что научная осведомленность сама по себе не придает моральной твердости в любых условиях. Предположение, что ученые, как обособленный коллектив, когда-нибудь будут оказывать господствующее влияние на решение государственных вопросов, – химера, равно как несправедливо взваливать на их плечи сверхчеловеческую ответственность, наподобие той, которую первобытные люди возлагали на магов и колдунов. Профессиональная деятельность ученых, как и деятельность всех других трудящихся, органически входит в структуру общества и находится под руководством политической силы. Ученые могут занимать различную позицию в отношении структуры общества и ее политического выражения. Последствия их позиции не будут связаны с их научной деятельностью и, хочу подчеркнуть, часто будут очень важными. Но наука не единственно важная отрасль общественной деятельности. Такое замечание небесполезно для всех, кто хочет сорвать маску с некоторых попыток драматической стилизации судьбы ученых в современном мире, подобных тем, которые выходят из-под пера самого Оппенгеймера или комментаторов типа Юнга.