— Сходи к Богдану, узнай, все ли наши пробирки целы.

«Пробирки» — условное название наших людей, это мне уже

известно.

Богдана я в приемной не застаю. В окно вижу Т.рюбера и Вислоцкого, выходящих из карантина,— значит, там уже был осмотр. Они расходятся возле амбулатории. Я вытягиваюсь у двери.

— Почему здесь? — спрашивает старший врач.

— Меня послал к вашему санитару профессор.

— Санитар будет через несколько минут.— Лицо у Вислоцкого непроницаемо. Он проходит в свой кабинет, оставляя дверь полуоткрытой.

235

Богдан является с двумя котелками, очевидно, с кухни. Спрашиваю его насчет «пробирок». Он еще ничего не знает. Вислоцкий окликает его из своего кабинета. Богдан скрывается за дверью. Вернувшись, он говорит, что две «пробирки» разбились.

Иду с этим известием к себе. Торвертера у входа нет: он отправился, видимо, за нашим обедом. Еще с порога слышу раздраженный голос Трюбера в комнате Решина, прежде он никогда не появлялся днем на спецблоке… Должно быть, он заметил мое отсутствие. Что ему теперь говорить? Как ему объяснил мое отсутствие профессор? Неужели засыпались?

Я решительно иду к комнате Степана Ивановича. Смело распахиваю дверь, как будто не зная, что там Трюбер. Вытягиваюсь, руки по швам, и спрашиваю Решииа по-русски:

— Говорить, что ходил за анализами?

— Да, но ты должен объясняться в присутствии оберштурмфюрера только по-немецки,— строго замечает по-немецки Решин, повернувшись к эсэсовцу, добавляет: — Анализы будут готовы своевременно, герр-оберарцт.

Я облегченно вздыхаю. Трюбер смотрит па меня пристально. Он явно не в духе. При дневном свете лицо у него кажется зеленоватым.

— Я не вижу оснований для вашего беспокойства относительно своевременности подготовки анализов, профессор,— медленно и, как всегда, в нос произносит Трюбер.

— Проверять все заблаговременно — моя система, господин оберштурмфюрер.

— Здесь другая система. Я отправляю в каменоломню всех лаборантов Вислоцкого, если они не выполнят в срок моего поручения. Они это знают, и знайте это вы.

— Слушаюсь.

Трюбер опять смотрит на меня.

— Мне не нравится поведение вашего санитара. Он не смеет без стука входить в вашу комнату.

— Но, господин оберштурмфюрер…

— Возражения?

Решин молчит.

— Верните его Вислоцкому и попросите себе другого помощника, желательно немца, с медицинским образованием.

— Слушаюсь.

— У меня есть претензии и к вам лично. О них я буду говорить позднее. Мы что-то путаем, но об этом после… Ты иди.

Прикрыв за собой дверь, я замираю. Неужели у Трюбера возникли подозрения?.. Что тогда будет со Степаном Ивановичем? И что теперь будет со мной?

236

Я опять стою перед Вислоцким в его кабинете,

— Вы пойдете работать в мертвецкую, Покатилов. Сейчас я вас познакомлю со старшим писарем лазарета, вы будете находиться в его распоряжении.

Он нажимает кнопку.

— Пригласи сюда обершрайбера.

Старший писарь, высокий человек с густыми рыжими бровями, дружелюбно протягивает мне руку.

— Отто Шлегель.

— Обершрайбер объяснит вам ваши новые обязанности,— говорит Вислоцкий.— Всего доброго.

Мы с писарем выходим из амбулатории. Под ногами вода. В воздухе тоже вода-туман. Возле карантина нам попадается навстречу эсэсовец. Шлегель быстро снимает фуражку и, прижав ее к бедру, вздергивает подбородок. Я кошусь на его красный винкель и трехзначное число номера. Он старый политический заключенный, старый хефтлинг.

— Люмпен,— бормочет писарь, пройдя несколько шагов, потом, весело улыбнувшись, замечает: — Идиотский обычай, не правда ли?

Он мне нравится. Шлегель, очевидно, из той породы людей, которых нельзя искалечить духовно. Я почему-то уверен, что он коммунист и бывший ротфронтовец. Кроме того, он похож на моряка.

— Вы не из Гамбурга? — спрашиваю его, когда мы подходим к мертвецкой.

— Точно,— отвечает он.— Только не «вы», а «ты», разница в годах тут не имеет значения.

Дверь в мертвецкую полуоткрыта. Мы спускаемся в полуподвал.

— Дать свет,— громко произносит Шлегель.

Я слышу приближающиеся шаги. Щелкает выключатель. Перед нами толстый бледнолицый человек в темном халате.

— Доброе утро, Хельмут.

— Доброе утро.

— Сдавай пост. Пойдешь на спецблок.

— Хорошо.

Этот Хельмут представлялся мне самым нелюдимым человеком на свете. Он встречал нас, санитаров, всегда у входа в мертвецкую. Мы молча складывали трупы у двери, он молча относил их вниз. Я ни разу не слышал звука его голоса. Теперь он пойдет на мое место к Решину. Значит, он тоже свой?

237

—■ Сколько у тебя сегодня? — спрашивает Шлегель.

— Восемнадцать.

— Формуляры уже здесь?

— Нет еще.

— Ну, все равно, отправляйся к Вислоцкому. Я все сделаю сам.

Мы проходим через склад. Трупы лежат на низких каменных нарах. В помещении холодно, пахнет чем-то сладковатым. В конце мертвецкой маленькая застекленная конторка. Там стол, два табурета, вентилятор под потолком. На столе — узкий фанерный ящичек, под столом — электрическая плитка.

Шлегель включает плитку. Мы садимся. Когда спираль нагревается докрасна, он спрашивает:

— Допрашивали тебя когда-нибудь?

— Да. После двух неудачных побегов.

— Чем интересовались?

-— Кто мне помогал.

— Тебе помогали?

Молчу. Шлегель усмехается.

— Дай твою куртку.

Он прощупывает каждый шов. Обнаружив осколок бритвы, говорит:

— Штыхлер жалуется, что ему без тебя стало трудно. Профессор Решин тоже очень хвалит тебя. Кстати, никакая опасность ему сейчас не грозит. Продолжим беседу…

Да, меня били до полусмерти. Да, я, конечно, предпочту самоубийство пыткам, тем более, что мне известен способ легко покончить с собой. Да, я комсомолец и горжусь тем, что могу быть полезен антифашистам здесь, в концлагере.

— Хорошо,— произносит Шлегель.— Твои формальные обязанности таковы: в восемь утра ты принимаешь трупы; тут же, в присутствии санитаров, просматриваешь, у всех ли умерших есть наручные номера, потом относишь мертвецов в подвал. В девять писари приносят тебе формуляры. К десяти буду являться я. Затем убираешь помещение. В двенадцать обед. К часу ты снова здесь. В половине шестого встречаешь по всем правилам блокфюрера: он будет считать мертвецов. В семь к тебе прибудет машина из крематория; погрузишь в нее тела и передашь формуляры умерших дежурному эсэсовцу. После этого ты свободен до следующего дня. Понятно?

— Да.

— Теперь о главном. Я буду приходить сюда ежедневно. Иногда мне придется возиться с номерами и формулярами. Ты будешь сторожить у входа. При приближении кого-нибудь к

238

мертвецкой выключишь на секунду свет — это сигнал. Тоже понятно?

— Да.

— Что тебя интересует?

— Ничего.

Скоро приходят писаря. Шлегель сам принимает у них, карточки. Просмотрев их, он встает и говорит мне: «До завтра». Я провожаю его до дверей.

На обратном пути в конторку мое внимание привлекает пара тощих волосатых ног. Является странная мысль, что я где-то уже видел эти ноги. Подхожу к мертвецу и ахаю — это Али-Баба. Глаза у него полуоткрыты, щеки провалились… Не спасла старика и должность шута и все его адское терпение.

Смотрю на железный номер: 21716. Вернувшись к столу, открываю его формуляр. Читаю: Адольф Бергер, немец, рожденный в 1915 году; профессия — литератор; политический заключенный с 1941 года.

Кладу карточку на место. На душе становится муторно. Беру щетку, ведро с водой и принимаюсь за уборку. Моя пол возле нар, где лежит тело Бергера — Али-Бабы, еще раз вглядываюсь в его лицо. На нем застыло страдание. Он был неплохим человеком, но он и не помышлял о борьбе, и муки не оставили его до конца. У мертвого Шурки было другое лицо — просветленное. Мне делается особенно жаль двадцативосьмилетнего старика Бергера.

В полдень я отправляюсь на пятый блок, где живут мои товарищи и где теперь должен жить я. Застаю только Виктора. Он дружески меня обнимает. Мы идем к его койке и, как в прежние, кажется, очень далекие времена, садимся вместе обедать.