Старик, сошедший с дилижанса, с первого же взгляда понял, что перед ним как раз тот самый незнакомец, с которым у него назначено свидание. Однако он с чувством какого-то удовольствия следил за юношей, который нерешительно поглядывал на вышедших из дилижанса пассажиров, стараясь угадать, с кем из трех-четырех прибывших парижан предстоит ему иметь дело.

Затем старик, как бы невзначай, приблизился к молодому человеку и произнёс явно нелепую фразу, с которой ему рекомендовали адресоваться к тому, кто будет его встречать.

Почему в таких случаях всегда выбирают в качестве пароля нарочито неестественные фразы? Молодой человек вздрогнул от неожиданности и уставился на приезжего, на его потёртый саквояж рыжей кожи, длинный клетчатый редингот бутылочно-зеленого цвета, мягкие сапожки с отворотами и фетровую шляпу, из-под которой падали на бархатный засаленный воротник длинные с проседью локоны, придававшие старику сходство с добрым дядюшкой Франклином,^{77} каким его обычно изображают на картинках.

— Стало быть, это вы, сударь, — пробормотал молодой человек, и по его тону было ясно, что он узнал прибывшего.

Это не слишком обрадовало последнего. Он считал, что слава его уже миновала, особенно для нынешнего молодого поколения.

И проговорил с еле заметным провансальским акцентом:

— Соблаговолите запомнить, гражданин, что в данных обстоятельствах я зовусь Жубером и приехал закупать для господ Кальвилей, Париж, Каирская улица, вязаные изделия… Полагаю, память у вас хорошая.

Торчать здесь дольше без дела не было никаких причин, тем более что не приходилось рассчитывать на хорошую погоду.

Молодой человек без лишних слов подал руку господину Жуберу и помог ему вскарабкаться на сиденье фургона под брезентовый навес, долженствующий защищать путников от дождя. Потом, укутав колени своего пассажира суконным покрывалом, обшитым по краям кожей, молодой человек надел выцветший от долгой носки и потерявший свой первоначальный цвет карик, зашёл с другой стороны, пошарил рукой под сиденьем и, убедившись, что два крупного калибра пистолета лежат на месте, уселся рядом с гостем, сложил трубочкой свои мясистые бледные губы и издал отрывистый звук, заменяющий щёлканье кнута.

— Извините, сударь, за неудобный экипаж, но ничего не поделаешь. Поверьте, тут повинны не мои личные вкусы, а профессия, — начал он по выезде из города своим глухим грубоватым голосом, нечётко, по-пикардийски выговаривая носовые звуки. — Дело в том, что я развожу нитки и основу, которую изготовляют в Абвиле, и распределяю их по деревням, где работают на дому, а готовые ткани отвожу для окраски в Бовэ.

Но сейчас мы с вами катим налегке.

— Значит, гражданин, — произнёс старик нравоучительным тоном, — вы способствуете эксплуатации сельского населения и занимаетесь делом, которое ущемляет интересы ткачей в городах, где имеются суконные мануфактуры…

В этом повторном обращении «гражданин» чувствовалась известная настойчивость. Его спутник немного покраснел и на сей раз ответил тем же:

— Гражданин, я разъезжаю в качестве скромного приказчика господина Грандена из Эльбефа, чем и зарабатываю себе на хлеб насущный. Он перекупил у господ Ван Робэ в Абвиле фабрику, изготовляющую основу. И вовсе я не коммивояжёр. Конечно, картины, свидетелем которых мне приходится быть в силу моей профессии, образовали мои убеждения, и именно поэтому я прибыл вас встречать сюда, в Бовэ… — Он явно старался избегать в разговоре пикардийского акцента, что, впрочем, не мешало ему говорить вместо насущный — «насущный». — Но сейчас речь идёт вовсе не о том, чтобы оправдывать себя в ваших глазах. Вы прямо из Парижа и, надеюсь, понимаете, что я сгораю от нетерпения… Что там делается?

Сведения господина Жубера мало чем дополнили те, что нынче утром дошли до префекта Бовэ и маршала Мармона, хотя старик передавал их совсем по-другому, а его отчасти иронический тон мог бы неприятно поразить какого-нибудь сторонника Бонапарта, не знай он, что перед ним никак уж не приверженец монархии.

Только одну новость мог дополнительно сообщить путешественник, но откуда, интересно, он её взял? А именно: что Наполеон велел призвать Карно, но встреча их произойдёт только сегодня вечером… Без сомнения, император хочет привязать к своей колеснице Организатора Победы.^{78} В свою очередь господин Жубер также задавал спутнику вопрос за вопросом. Все его интересовало: и пейзаж, и улицы Бовэ, запруженные королевской гвардией, заваленные пожитками беглецов, толпы зевак, нищих, мастеровых, не находивших себе работы… Он осведомился также об умонастроении местных жителей. Известно ли, где остановятся королевские войска— здесь или на Сомме? Потому что такая угроза имеется, и, во всяком случае, в Париже опасаются — господин Жубер выделил голосом окончание этой фразы, как раньше он упирал на слово «гражданин», — что, если Мармон создаст фронт, значит, Бурбоны получили заверение в иностранной поддержке, а в том случае, если пруссаки и казаки снова хлынут к Парижу…

Но откуда было знать скромному приказчику о стратегических планах Людовика XVIII? Не от теренских же красильщиков, в самом деле, которым он только успел завести товар и тут же поспешил на условленное свидание, сумев заметить лишь то, что видел сейчас из окошка дилижанса и сам господин Жубер. В общем, хотя иностранных войск пока нет, все же можно нарваться на лёгкую кавалерию или на гренадеров, поэтому благоразумнее всего опередить войска и поскорее доехать до Пуа.

— Как до Пуа? — воскликнул парижский гость. — Значит, выбор пал на Пуа? Но ведь яснее ясного, что мы с вами окажемся на пути следования войск! Вот уж глупость!

— Все это так, но, когда дело замышлялось, никто не мог даже предполагать, что король свернёт на Кале. Верно ведь? А сейчас, в последнюю минуту, поздно менять место: слишком много народу предупреждено.

— Слишком много? А сколько же нас будет?

Молодой человек пожал плечами: точное количество он назвать затрудняется, но так он по крайней мере понял из разговора, состоявшегося с одним другом (слово «друг» он произнёс подчёркнуто напыщенным тоном, как до этого старик произносил слово «гражданин»). Решено ведь связаться со всеми слоями общества, главным же образом с наиболее бедными слоями.

— Послушайте-ка, Бернар… — начал господин Жубер.

Бернар подскочил и уставился на говорившего. Стало быть, парижскому гостю известно его подлинное имя? Выходит, что осторожности требуют лишь от него, Бернара. Но разве и он в свою очередь не узнал господина Жубера? Правда, это не совсем то же самое.

— Послушайте-ка, Бернар… — сказал господин Жубер, — мне известны причины личного характера. по которым вам было бы желательно пронести вечер в Пуа… но…

— Эк, куда метнул! — Бернар не нашёлся что ответить. Прежде всего сам он не принимал никакого участия в выборе места встречи, но не стоило ссылаться на это: господин Жубер все равно бы не поверил, поскольку знал. А о чем знал господин Жубер. об этом Бернар тоже не смел начать разговор. От кого мог он получить подобные сведения? Отрицать очевидность было просто бессмысленно. Оставался единственный выход — не произносить определённых слов. дабы не подтверждать того, что, возможно, вовсе не имелось я виду.

— И следовательно, — добавил господин Жубер, — если не ошибаюсь, вы отвезёте меня ночевать в кузницу?

Итак, о недоразумении или ошибке не могло быть и речи.

Погоняя лошадей, Бернар ответил:

— Вам, должно быть, известно, гражданин, что кузнец Мюллер — человек вполне надёжный…

— Говорят, что да, — буркнул Жубер и погрузился в глубокое раздумье.

Неужели так сильно разгулялся ветер? Только Бернар вдруг почувствовал, что кровь прилила ему к лицу. Но ведь это тайна, его личная тайна. И то, что старик оказался посвящён в неё, было для Бернара мучительно тяжко, несмотря на все его уважение к гостю. Конечно, никогда не следует смешивать такие вещи, но, скажите сами, где вы сыщете в Пуа более надёжный приют для новоприбывшего, чем кузница Мюллера? И вдруг он подумал о Софи, перед ним всплыло лицо Софи и вытеснило все на свете.