Это было как раз то самое место, где по приказу следовало остановиться на ночлег; здесь имелся замок, парк и фураж для лошадей, а так как небо зловеще потемнело, располагаться в непогоду вдоль дороги было просто неблагоразумно. Итак, снова вскочили на коней и понеслись по дороге к посёлку. Проехали через огромный сад с рядами аккуратно высаженных плодовых деревьев; копавшиеся на клочках земли крестьяне, разогнув спину, глядели вслед удалявшимся кавалеристам. Дьёдонне не без удивления заметил разбитый прямо на склоне виноградник — как будто климат здесь совсем другой, чем во всей Пикардии.

Перебравшись через ручеёк — им сообщили, что зовётся он Беронель, — отряд остановился как раз у ворот парка; направо от входа, сразу же за жилыми строениями, тянулись вплоть до возделанных нив прелестные тенистые уголки; могучие деревья, каждое не меньше десяти туазов в высоту, устремляли к небесам свои кроны; ветер свободно обвевал стволы редко посаженных гигантов и их нагие, ещё не покрытые листвой ветви. Сами же здания при ближайшем рассмотрении оказались в довольно жалком состоянии, однако продолжали использоваться по прежнему назначению.

Это были попросту службы разрушенного замка; между двух боковых флигелей был проход на просторный двор, где с двух сторон — в глубине и слева — стояли жилые дома, а с третьей стороны двор замыкала длинная галерея с перилами, отделявшая его от парка. Вот и все, что осталось от былого величия и что успел привести в порядок вернувшийся из эмиграции последний отпрыск рода Ларошфуко, ибо сам замок Революция разрушила от подвалов до крыши. В основном постройки — образчик зодчества времён Людовика XIII — были из прекрасно обтёсанных камней, под черепичными крышами с круглыми оконцами, а галерея относилась, по-видимому, к более позднему периоду.

Едва только кавалеристы спешились, как хлынул проливной дождь. Но по всему чувствовалось, что это ненадолго. На юго-западе сквозь разрывы облаков сияла лазурь неба.

Навстречу прибывшим выбежали люди. Первый, к кому Дьёдонне обратился с вопросом, где можно напоить лошадей, должно быть ремесленник, белокурый, почти белесый малый, чистенько одетый, с огромными ручищами, гладко выбритый, без усов, с очень светлыми глазами, ответил поручику с сильным английским акцентом. Вообще-то обитатели поместья, поняв, с кем им предстоит иметь дело, предпочли попрятаться по домам.

За исключением одного добродушного толстяка, по виду лакея или, возможно, даже мажордома. Кавалеристам так и не удалось узнать, у себя ли господин де Ларошфуко, занимавший нарядный домик, что стоял направо, в глубине парка, возле самых развалин замка. Во всяком случае, он явно не испытывал особого желания встречаться с гостями. Приём получился более чем прохладный.

Но главное: мы под крышей! И наплевать, в конце концов, нравится это кому-нибудь или нет! Уже вечерело, от Парижа отмахали целых четырнадцать лье — надо же дать людям передохнуть, переждать огромную тучу, поливавшую нас сверху. И, ей-богу, здесь без труда можно разместить по крайней мере два эскадрона… Вскоре ливень стал мало-помалу утихать, хотя с ветвей ещё срывались крупные капли. Не обращая на них внимания, многие кавалеристы устраивались под деревьями, ожидая, когда приведут лошадей. Другие расположились во дворе.

Робер решил пройтись по парку, где садовники жгли сухие ветки и опавшие листья. Костры, разложенные у подножия высоких деревьев, казались в сумерках потрескивающим огневым заслоном с курчавыми завитками дыма, не желавшими сдаваться дождю…

И колдовское зрелище это завораживало, манило.

Отсюда галерея, соединявшая службы, выглядела ещё вполне величественно, хотя многие камни, украшенные резьбой, и целые каменные плиты со скульптурными изображениями вывалились и лежали на земле. Поверху шла другая галерея с перилами, соединявшая флигель с основным зданием и тянувшаяся в длину метров на сорок. Низкие и широкие окна здания чередовались с высокими глухими амбразурами, закруглёнными сверху. Из комнат, занимавших, должно быть, все это одноэтажное помещение, доносился какой-то странный шум. Егеря прильнули к оконным переплётам, и Дьёдонне вместе с ними.

Кто же это глядит на нас из окон? В полутёмных комнатах целый рой ребятишек, тоже бросившихся к окнам. Бледненькие личики, глаза огромные и грустные; я подошёл, махнул рукой, не отвечают. Что же это такое? Школа или приют? Послышались суровые окрики, детвора мигом разлетелась по местам, сразу же возобновился прервавшийся было шум, похоже, что застучали машины. Нам объяснили, что Ларошфуко известный филантроп и поэтому даёт — так и говорили: «даёт» — работу пяти сотням бедных детей. Здесь как раз помещалась прядильня, где выписанные из Англии мастера установили машины новейшего образца, каждую такую машину обслуживал один взрослый и двое детей, заменяя двенадцать рабочих. А ведь малышам можно платить в день от десяти до двенадцати су, тогда как взрослый получает от тридцати до сорока. Слушая этот рассказ, Шмальц начал отпускать шуточки по адресу филантропов, но наш провожатый — лысый толстяк, тот самый мажордом — обозлился, даже побагровел: ведь господин де Ларошфуко-Лианкур настоящий благотворитель, и этой прядильней его благодеяния далеко не ограничиваются. Возьмите хотя бы земледелие: он учёный агроном, применяющий самые передовые методы; с его приездом все в округе переменилось. Деревня стала доподлинным раем: что только здесь теперь не растёт! И рапс, и лён, и хмель, любые овощи, конопля, плодовые деревья…

— И виноград, — учтиво вставил Дьёдонне.

— Да, и виноград, представьте себе, именно виноград. А главное, все население при деле, и оно-то знает, чем обязано господину де Ларошфуко. Если же оставить детей бегать по улицам без присмотра — а присматривать за ними нелегко, — такие лодыри вырастут, что ужас! Их счастье, что они работают по тринадцать-четырнадцать часов даже в летнюю пору. Только так и можно сделать из них людей. Должно быть, господам офицерам неизвестно… иначе они бы с большим уважением отзывались о хозяине дома, который без всяких революций начал творить добро. Он давным-давно отдал эти здания под приют для детей неимущих воинов и обучал их за свой счёт… И тот же господин де Ларошфуко, а не кто другой, по возвращении во Францию в восьмисотом году первым применил прививки доктора Дженнера против оспы. Не говоря уже о том, что здесь до восемьсот шестого года помещалась школа искусств и ремёсел, основанная этим великим человеком и перенесённая ныне в Шалон. Конечно, легко судить людей с наскока…

Скажите на милость, старичок, видно, решил учить нас уму-разуму!

— А как ты насчёт филантропов, любишь их или нет? — спросил Шмальц у Арнавона, и Арнавон в ответ только присвистнул.

Воспользовавшись привалом, лошадей почистили, напоили, задали им овса… с овсом, правда, было туговато… Конюшни даже у такого филантропа, как господин де Ларошфуко, не рассчитаны на целый эскадрон. Словом, что было, все забрали.

Хорошо бы здесь перекусить, но походные кухни ушли вперёд вместе с обозом. Дождь перестал. На улицу высыпали ребятишки, сбежались, увидев солдат, со всех сторон. На вид им от силы по семи лет, а может быть, просто плохо растут. Самым старшим не больше четырнадцати. Дети подталкивали друг друга локтями.

Разглядывали лошадей, кавалеристов. И мальчики и девочки были одеты в какое-то тряпьё, десятки раз штопанное, большинство в бесцветных дерюгах. О чем-то шептались между собой. Должно быть, им сказали, что эти солдаты ловят короля Франции.

Появился священник, построил их в ряды и повёл куда-то. В сгущающемся вечернем сумраке заплясала в аллеях парка длинная цепочка огней. Порывом ветра её бросало то вправо, то влево, и по стволам вековых дубов заскользили красные пятна. В жилом доме потухли огни.

Сен-Жюст-ан-Шоссе, говорите? Но, черт возьми, ведь уже ночь на дворе, а сколько отсюда до Сен-Жюста, небось не меньше десяти лье? Ну и что же? Будем там в начале одиннадцатого, зато поедим… Поговорите-ка с людьми, что они на сей счёт думают.