Между ними происходили бурные сцены, ссоры. Когда его величество начинал орать, голос его был слышен в каждом уголке Тюильрийского сада. Их, иначе говоря герцога и его отца, графа Артуа, загнали в Павильон Марсан, а в Павильоне Флоры велась своя политика, глупейшая, глупейшая политика! Без всякого учёта того, что думают за дворцовыми стенами! Глупейшая! Еще года нет, а до чего мы дошли, и все из-за него, из-за этого толстяка Людовика, из-за этого подагрика. Его хартия — воистину блестящая идея, под стать той. что осенила ею в Митаве, когда он помиловал сына Филиппа-Эгалите! А сейчас вот улепётываем как зайцы, не попытавшись даже драться, и. как только нас унесёт ко всем чертям, вернётся Буонапарте!» Как молил он Людовика, как молил он дать ему командование, позволить пойти против Людоеда. Куда там, кроме ревматизма король ничем не интересуется. Ещё бы! Все тут яснее ясного: дядюшка просто завидует племяннику, возможному претенденту на французский престол, единственному отпрыску Бурбонов, способному продлить королевский род. И поэтому он предпочёл послать в Лион вместе с графом Артуа герцога Орлеанского, который, того и гляди, по своему обыкновению затеет заговор… А своего родного племянника не послал — не желает, видите ли, чтобы тот завоевал себе авторитет и отличился на поле боя. Кроме того, он, бессильный старец, ненавидит его, герцога Беррийского, за успехи у женщин, ибо ему-то женщины… А сцены, которые закатывает уважаемый дядюшка, получив очередное донесение от полиции! Но ведь он, герцог, живой человек!.. Разве король попрекал любовницей князя Ваграмского, а тот, как известно, женат, да ещё женат не на ком-нибудь, а на баварской принцессе, которую он, чтобы от неё избавиться, отправляет на воды. Но особенно противен ему, Шарль-Фердинанду, его сиятельный дядюшка Людовик XVIII, когда тот игривым юном начинает пересказывать разные похабные историйки, вычитанные из старых книг, и выдаёт их за похождения своей собственной юности.
Экий врун! И потом, где это видано: король, не встающий с кресел. То его катят, то его несут! Ну и красивое зрелище получается, когда его тащат по лестницам! Не говоря уже об этом его иезуите — массажисте: ёрник, каких свет не видывал. Вот и ему тоже дядя все спускает с рук. В номере двадцать семь Павильона Флоры, где живёт этот иезуит, устраиваются интимные обеды, различные увеселения — можно только удивляться, как не краснеет от их сальностей Иисус Христос, висящий на самом видном месте. В Лувре постоянно живёт какая-нибудь особа, преимущественно в возрасте семнадцати лет, потом появляется другая, третья, но всех их подряд величают «матушка Элизе»… Впрочем, по словам Андре, интересы старого негодяя этим не ограничиваются. Утверждают даже, что и девиц-то берут во дворец и держат их там на виду лишь затем, чтобы король не особенно верил идущим по городу слухам. Одним, видите ли, все можно, а другим ничего нельзя — Людовик XVIII требует благопристойности только от своего племянника. И все оттого, что этой сволочи иезуиту известно о королевской слабости к Медонскому кюре… Шарль Фердинанд превыше всего на свете почитает священнослужителей, но ведь иезуит — он же чистый еврей. Более чем сомнительная личность: раньше давал в рост деньги королевской армии, был на острове Йе вместе с графом Артуа… Для Шарль-Фердинанда не секрет та лютая ненависть, которую питает его родитель к хирургу: должно быть, там, на острове, у них вышла какая-нибудь история… К тому же все, так или иначе имеющее касательство к Вандейской войне, неприятно графу Артуа. И однако ж, иезуита он терпит, можно даже подумать — боится.
Недаром преподобный отец врачевал его, прежде чем стал официальным целителем короля! Правда и то, что сначала он состоял при особе английского принца-регента и не без тщеславного удовольствия до сих пор показывает всем и каждому табакерку, усыпанную бриллиантами, — дар принца. Граф Артуа сильно подозревал, что иезуит занимается шпионажем в пользу Букингемского дворца… Впрочем, даже трудно себе представить, чтобы господа Монруж подсунули его королевскому величеству обыкновенного хирурга, а не шпиона, не соглядатая. Разве не застигли его у дверей русского посольства, если верить Бурьену, а ведь вовсе не доказано, что господину Бутягину так уж необходим массаж! Отец Элизе втёрся в доверие к дяде ещё до их пребывания в Хартуэлле. Но когда именно? Одно верно: он уже был при нем ко времени похорон графини Прованской. Шарль Фердинанд ясно припомнил его силуэт рядом с красавцем герцогом д'Аврэ, впереди, у катафалка, в часовне на Кинг-стрит.
Странные слухи ходили по Лондону в связи с этим более чем подозрительным хирургом: разве не состоял он долгие годы при особе шевалье д'Эона,{49} который так вовремя скончался? И разве он до последней минуты не притворялся, будто считает шевалье женщиной? Но одного никак не мог простить герцог Беррийский «массажеру», как он именовал про себя иезуита: он оказался у короля, когда герцог самолично явился к своему августейшему дяде умолять, чтобы его в начале месяца отпустили вместе с отцом в Лион. В присутствии этого святого отца ему, герцогу Беррийскому, устроили сцену и заявили, что он — де мастер одерживать победы только в кордебалете Оперы, а это (заметим в скобках) даже не соответствует истине, ибо, когда Виржини была на сносях, он спал с Бургуен из Комеди-Франсез… чувства его к Виржини остались прежними: он всегда испытывал величайшую нежность в отношении девиц, которых изволил обрюхатить. А Бургуен, которой шёл тридцать пятый год, была просто так, для приятного времяпрепровождения, хотя сложена она чертовски хорошо, просто богиня. Округлая шея, как у голубки! Одни глаза чего стоят, а голос… Надо было видеть её в «Баязете»! Не говоря уже о том, что она состояла в близких отношениях с Люсьеном Бонапартом.{50} Но так уж повелось: от этих людей к вам переходят и женщины, и дворцы. Теперь же, когда все рушилось, когда ему отпущено всего несколько минут свободы, вовсе не к Бургуен поскачет Шарль-Фердинанд во мраке, под проливным дождём. Он даже не успел поцеловать ни своих малюток, своих незаконных дочек, которых просто обожал, ни самое миссис Браун, их мать, — пришлось ограничиться посылкой на набережную Вольтера адъютанта Лаферронэ, он отнёс им деньги, необходимые для проезда в Англию, и записку, которая должна была убедить миссис Браун, что герцог намерен последовать за ней, — простое проявление доброты по отношению к Эми. Но сейчас он спешил в квартал Руль: королевский кортеж он нагонит у заставы Этуаль, так или иначе, отец его, граф Артуа, тронется в путь не раньше часу ночи. Он спешил к особняку, возведённому строителем Багателли; и то обстоятельство, что его любовнице особняк этот был подарен маршалом Наполеона, позволяло герцогу считать себя любимым бескорыстно. Мысль, что он не увидит нынче вечером Виржини, была ему непереносима, и он почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы, горючие, крупные, аккуратные капли, как у его прапрабабки Анны Австрийской, — дождь под дождём.
Он внезапно вспомнил, как навернулись слезы ему на глаза в тот день, когда он неожиданно явился к королю, и как унизил его дядя в присутствии своего хирурга, этого иезуита. Он даже заметил, как подмигнул дядюшка отцу Элизе, когда тот с лицемерной постной миной собрался было выйти из спальни:
«Подожди, мол, побудь здесь». Хотел ли Людовик XVIII вести разговор при свидетелях или это получилось случайно? "У нас нет секретов от нашего любезного племянника, продолжайте, святой отец…» Гнусное зрелище! Можно подумать, что король с умыслом велит пользовать себя публично, обнажает при посторонних своё мерзкое, покрытое язвами тело. Святой отец расставил мази, наложил одну повязку на руку, другую на ягодицы. У короля от постоянного сидения в кресле образовались струпья. В спальне стоял удушающий запах медикаментов и гноя…
За улицей Ройяль-Сент-Онорэ начиналась улица Фобур-Сент Онорэ. Здесь особняки стояли на большем расстоянии друг от друга, сады, омытые дождём, уже по-весеннему благоухали во мраке. На бывшем каретном дворе и вокруг него чувствовалось какое-то волнение. Кучера и не подумали посторониться, чтобы пропустить кортеж, а этого герцог Беррийский уж никак не мог перенести в теперешнем своём состоянии духа. Шарль-Фердинанд занёс было хлыст, и дело могло принять плохой оборот, если бы факельщик не осветил гневное лицо герцога и его не узнали. У ворот мужчины и женщины с громкими воплями нанимали кареты. Все это скорее походило на аукцион. «Даю сто франков!», «Сто и сверх ещё сто!», «Потише, господа, и тысячи не возьму!» Это был ажиотаж панического бегства. Маленький кортеж построился по двое и исчез во мраке. Лаферронэ пробурчал что-то насчёт безопасности герцога. Но тот не слушал.
