Мушкетёр безотчётно отломал от куста ветку с жёлтенькими распускающимися цветочками и небрежно помахивал ею, как хлыстом. Вот Теодор уже на середине поляны. Откуда здесь беловатый пепел? С места скрещения дорожек под высокими соснами виден пологий спуск к долине, затянутой низкой пеленой тумана. А с другой стороны — круча, нависающая почти что над самой дорогой в Кале, которая идёт из Пуа направо и поднимается в гору.

Все теперь ясно. Ни к чему дольше мешкать тут. Жерико пошёл по одной из дорожек, лучами расходившихся от полянки, — она огибала кладбище, потом выводила к небольшой площади перед церковью и к дороге, обсаженной вязами, так что ему и не понадобилось карабкаться по каменной осыпи и пролезать через брешь в крепостной стене. Значит, все это было на самом деле?

Значит это не фантазия?

Внизу запела труба. Надо торопиться. Слышен сигнал: «По коням!» И вдруг Теодору стало обидно, что он не увидел утром Софи — она ещё спала. Фирмен куда-то исчез. Ну а тот, другой?..

Странное дело, но после ночной прогулки мушкетёру Жерико захотелось поговорить с Бернаром. О чем? О политике? О любви?

Может быть, и о том и о другом… Дождь идёт, чувствуется весна. Деревья с перепутанной гривой тонких ветвей стоят, словно растрёпанные мальчишки, и клонят тихонько голову на плечо нежного серого неба, над полями, светлыми от прошлогоднего жнивья, и над густой чернотою весенней пашни.

По правде сказать, выступать ещё и не думают. Принцы прибыли, но, видимо, королевская гвардия следует за ними не спеша: ведь от Гранвилье до Пуа только три лье, даже пешком и то большая часть войска могла бы добраться сюда часам к восьми, к четверти девятого… Мушкетёров выстроили для встречи графа Артуа и герцога Беррийского, но, пропустив их поезд, кавалерия так и осталась на площади. Лошадям не стоялось, они нетерпеливо били копытом о мостовую… Так прошёл час… час с четвертью… Теодор видел, как в направлении Абвиля проехал чёрный фургон, запряжённый белыми лошадьми, и в человеке, сидевшем на козлах под зелёным брезентовым верхом, он вроде бы узнал Бернара. Ну вот, последняя возможность поговорить упущена, и совершенно зря. Экая глупость! Впрочем, что ему за польза от разговора с этим сердцеедом? Пускай себе катит за пряжей для деревенских ткачей. Вези, голубчик, мотки пряжи, устраивай проездом заговоры и мечтай о своей Софи! Мы с тобою принадлежим к двум разным мирам, дороги наши больше никогда не встретятся.

Вот показались наконец гренадеры Ларошжаклена, идут пешком гвардейцы королевского конвоя, а за ними конная рота — во всяком случае то, что осталось от неё. Стоит взглянуть на эти подразделения, и можно уже не спрашивать, почему им понадобилось целых три часа, чтобы пройти расстояние в три лье. Со дня на день положение ухудшается, лошади истощены, все больше всадников спешивается и шагает по дороге, ведя лошадь в поводу.

А обоз разросся до бесконечности. За военными фургонами тянутся реквизированные экипажи, в которых везут больных, покалеченных и каких-то старцев в мундирах вперемешку с юными лицеистами, бежавшими из столицы; едут сотни колясок и битком набитых карет, там восседают дамы с детьми, с собачками и слугами; на дороге то и дело происходят несчастные случаи, дамы падают в обморок, и знакомые офицеры, их друзья, садятся к ним в экипаж… Лакеи идут пешком и ведут по две, по три лошади каждый, а хозяева едут в каретах. Тут же тащатся и экипажи господ офицеров королевского конвоя, лёгкой кавалерии, тяжёлой кавалерии, дворцовой стражи и Швейцарской сотни (больше двадцати экипажей для одной только Швейцарской сотни), и так далее, и так далее; о дисциплине и помину нет; кучера пытаются разыскать своих хозяев, не имея, однако, ни малейшего представления, где те находятся — впереди или сзади, в эскорте принцев, в авангарде или среди отставших. Пешеходов приводит в отчаяние дождь, они поминутно останавливаются; когда проходили через деревни, доброй половине этого полчища неизменно что-нибудь да требовалось. Завидев вывеску башмачника, нежданные покупатели заставляли подмастерьев отпереть мастерскую, хотя хозяин ещё спал, и примеряли заготовленные сапоги и башмаки. Иные заходили просто так, чтобы спрятаться от дождя. Те, кто не успел подкрепиться в Пуа перед выступлением, осаждали лавки и кабачки, спрашивали в крестьянских домах, нет ли продажной колбасы или хотя бы не слишком чёрствого хлеба.

Теперь понятно, почему граф Артуа решил уехать за море; из Абвиля, где предполагалось соединиться с королём, он хотел неожиданно повернуть к Дьеппу и, сбив таким манёвром преследователей с толку, успеть погрузиться на суда.

В десятом часу утра весь этот беспорядочный караван выступил наконец из Пуа и двинулся по обсаженной высокими вязами дороге, которая шла в гору, огибала кладбище, петляла по лесистому склону холма и вдруг выводила в иную, совсем иную местность — на огромное и до самого горизонта голое плоскогорье. Тут уж нельзя было вырываться вперёд, пришлось стягивать всю гвардию, поджидать пеших, эскортировать их, продвигаться под дождём, в непролазной грязи, черепашьим шагом.

С ума можно сойти! Топчешься на дороге, мокнешь. До чего же противно плестись еле-еле, хоть и знаешь, что лошадь твоя устала за эти несколько дней. Да ещё Трик, как и предупреждали Теодора, время от времени припадает на ногу, и, хотя мушкетёру теперь известно, что это сущее притворство со стороны лошади, и хотя все предосторожности были приняты и на копыто налеплен пластырь из жирной глины, — все-таки он нервничал. А тут ещё на бесконечных остановках россказни соседей… на кого угодно подействует… Ну, пусть человек и не поддаётся всеобщей истерии, а все-таки…

Со вчерашнего дня все говорили о кавалерии Эксельманса, как будто уже видели её. На самом-то деле никто её не видел. Но ведь сколько времени твердят: «Она движется за нами по пятам».

А тут ещё эта медлительность, эти долгие стоянки и дождь, превратившийся в ливень, — поневоле начнёшь думать, что кавалерия вот-вот нагрянет, и оборачиваешься, приподнимаешься на стременах, вглядываешься: что там позади?.. кто приближается?..

Да ничего нет — вернее, все та же картина: огромная, запрудившая всю дорогу колонна войск, разрезанная на куски, перемешанная с экипажами, измученные, охающие пешеходы, а дальше тянутся, тянутся бесконечной чередой подразделения гвардии. «Если неприятель следует за нами «по пятам», что же он до сих пор никакие соберётся ухватить нас за эти самые «пяты»? Ничего не понять!»

С разрешения командира чёрных мушкетёров господина де Лагранж граф Леон де Рошешуар, в сопровождении своего верного адъютанта Монпеза, трусит, сколь возможно, рысцой от головы колонны к хвосту, чтобы присоединиться там к герцогу Ришелье — таков по крайней мере предлог. А на самом деле ему хочется проверить, идёт ли в обозе его кабриолет: он забеспокоился, увидев коляску господина де Растиньяк. Разумеется, в кабриолете сидит слуга, оберегающий саквояж герцога Ришелье, а также и все состояние Леона де Рошешуар — во всяком случае, весь наличный его капитал: восемь тысяч франков золотом, уложенные в дорожный несессер, — запасное платье и придворный мундир. Но Леон де Рошешуар не слишком уверен в кучере: Бертен — человек мало ему известный, нанят совсем недавно, да и вообще такое столпотворение — колоссальный соблазн для черни.

Пробираясь по дороге, забитой гвардейцами Граммона, он внимательно оглядел скопище военных повозок и офицерских экипажей. Кабриолета здесь не оказалось… здесь тоже царила суматоха, в которой тщетно пытался навести порядок Тони де Рейзеему явно лучше удавалось одерживать победы над дамами, чем справляться с армейским обозом. Леону де Рошешуар вдруг вспомнилось, как лихо веселились военные в Бадене в конце 1813 года, после сражения под Лейпцигом. И он не мог удержаться — рассказал адъютанту, что встречал в Бадене на балах молодых немочек, знавших Тони де Рейзе в Потсдаме в 1807 году.