– Да, странно, – обиженно подтвердила Мура, – и я хотела бы получить объяснения всем тем нелепицам, о которых вы так долго говорили.

– Объяснения? – Доктор поднял голову. – Извольте.

Он опустил руку во внутренний карман визитки и вынул оттуда тоненькую книжечку – в дешевом сером бумажном переплете.

– Что это? – озадаченно спросила Мура, наблюдая за его движениями.

– Псалтырь.

– Ну и что?

– А то, что возле калитки вашей дачи меня поджидал какой-то местный поп и кротко просил передать эту Псалтырь невесте князя Салтыкова.

– Ну и что? – Мура все еще не могла взять в толк, как попик и Псалтырь связаны с Брунгильдой.

– Мария Николаевна, – с укором посмотрел на девушку доктор, – подумайте сами. Ведь не Елизавета Викентьевна же – невеста князя Салтыкова. И не кафешантанная певичка. Может быть, Глаша? Так что одна ваша Сестра и остается... Но не вы же, надеюсь? – Тут голос доктора Коровкина дрогнул, лицо вытянулось.

– Позвольте взглянуть. – Мура протянула руку и взяла Псалтырь. – Дешевое издание. Ничего особенного. Только на последней страничке что-то нацарапано карандашом. Милый Клим Кириллович, давайте выйдем на свет, тут что-то написано.

Они вышли из беседки и склонились над желтой страничкой брошюры. В светлом прозрачном сумраке белой ночи прочесть написанное оказалось нетрудно. Чей-то властный карандаш с отчетливым нажимом вывел непонятные буквы и слова:

«ТСД. Саркофаг Гомера»

Летняя жизнь петербургских дачников строилась и соответствии с негласно принятыми законами. И семейство Муромцевых стремилось их соблюдать – если не все, то хотя бы некоторые из них.

Основные рекомендации по разумной организации дачной жизни летом 1901 года сводились к следующему постулату: «Пить, есть, спать и гулять – вот образ жизни, который вернет вам силы. Откажитесь от газет, будьте чужды всех этих проклятых вопросов и живите в свое удовольствие. Противопоставьте городской жизни отдых от умственной деятельности, режим дня, здоровую еду, сон, физический труд, купание и спорт».

Правильный образ жизни включал в себя и особый режим дня, которого стремились придерживаться все дачники: подъем в шесть-семь часов, чай, кофе в восемь часов, первый завтрак, до двенадцати часов – чтение и игры. В полдень можно было поспать часа полтора или перекусить – второй завтрак – и отправиться на прогулку или купаться. Обедать следовало в пять часов, а ужинать в восемь. В десять-одиннадцать – отход ко сну. Спать рекомендовалось не более семи-восьми часов. Только малокровные и нервные люди могли позволить себе более длительный сон, не вызывая при этом осуждения всезнающих соседей. Дачная жизнь невольно располагала к большей, чем в городе, осведомленности о жизни соседей.

Одобрялись занятия чисто физические: устройство цветников, ведение птичьего двора, заготовка на зиму запасов грибов, ягод, варенья, маринадов, солений – все это называлось моционом. Конечно, можно было прочесть газету или легкую книжку, час-другой позаниматься музыкой, особенно в дурную погоду, но ни в коем случае не следовало предаваться серьезному умственному труду – он утомлял и сокращал время пребывания на воздухе.

Главным же времяпрепровождением являлись прогулки, приятные, неизнурительные, – в лесу или по берегу Финского залива. Но и здесь имелись некоторые ограничения: в солнцепек желательно было находиться в тени – в саду, в лесу, – дабы избежать вредного изнеможения от усталости и жары, что явно вело к истощению организма. Не следовало – если кто-то по-настоящему заботился о своем здоровье – оставаться на лугу во время росы или вблизи воды после заката. В дождь прогулки не исключались, но только под зонтами и в непромокаемых пальто. Чтобы придать прогулкам некое разнообразие, дачникам рекомендовалось собирать ягоды, грибы, цветы.

Предпринимались и дальние путешествия, для обозрения окрестностей, – в экипаже, верхом, на велосипеде. Но и тут приходилось считаться с тем, что целый день, проведенный на велосипеде, лошади или в лодке, действовал ослабляюще на здоровье. Недостаток имелся и в рыбной ловле – отсутствие движения, и в охоте – излишество движения. Чтобы привести в порядок нервную систему, следовало полностью отказаться от театральных зрелищ, балов, танцевальных вечеров, карточных игр, разве что допускалось потанцевать один-два часа в дурную погоду.

Конечно, полностью подчинить свою жизнь на даче подобным предписаниям Муромцевы не собирались. Но и они в полной мере наслаждались всеми благами природы после разгоряченной городской сутолоки – по возможности они проводили большую часть времени на воздухе, а так как к людям малокровным и нервным себя не относили, то предпочитали вставать не позднее семи часов утра.

Но Клим Кириллович Коровкин, не включившийся еще в священный для дачников режим, проснулся довольно поздно. Впрочем, еще лежа и нежась в постели, он продолжал перебирать вчерашние события, кажущиеся теперь скорее забавными и нелепыми, нежели неприятными и неожиданными. В том числе и обморок Брунгильды.

Доктор, закинув руки за голову на белоснежную подушку, радостно рассмеялся. Вот они – девичьи тайны. Страшную клятву молчания вчера потребовала от него Мура, прежде чем все-таки призналась в том, что виной обморока ее сестры стал какой-то безобидный мотылек. Да, конечно, выглядеть он мог неприятно, но не кусаются же мотыльки!

Впрочем, это происшествие не уронило в его глазах Брунгильду – смешная причина обморока лишь еще раз подчеркнула тонкую душевную организацию девушки, ее необыкновенную чувствительность, ее мощный эмоциональный потенциал.

То ли от забавных вчерашних переживаний, то ли от обилия свежего воздуха и кислорода, свободно проникавшего в комнату через открытые окна, затянутые от комаров кисеей, но Клим Кириллович спал в минувшую ночь долго. Он взглянул на часы: время близилось к одиннадцати. Издалёка доносились приятные звуки музыки – как хорошо, что и на даче Брунгильда имеет возможность заниматься, хотя и не на своем бесценном бехштейновском рояле, а на взятом в аренду на лето более скромном.

Доктор совершил утренний туалет, облачился во вчерашний костюм, показавшийся ему теперь старым и скучным. (Посыльный с вещами из Петербурга должен был прибыть не раньше полудня.) Затем вышел из флигеля и огляделся по сторонам. Щедрый солнечный свет заливал широкую лужайку перед домом, причудливую вязь дорожек. Некоторые из них вели к веселым клумбам, хаотично разбросанным по дачному участку: готовились явить миру свою красу пышные пионы с темно-бордовыми бутонами, еще цвели стройные нарциссы с крохотными желтыми диадемами внутри белоснежных венчиков, пока не склонили тяжелых пунцовых голов тюльпаны, распустились нежные ирисы и сказочные аквилегии. Все говорило о молодости начавшегося лета, веселило мыслью о грядущих долгих солнечных днях.

Другие, более широкие дорожки соединяли дом с флигелем, вели к хозяйственным постройкам, расположенным в сорока-пятидесяти шагах от дачи. Разросшиеся кусты жасмина и сирени почти скрывали от глаз ледник, сарайчик, летнюю баньку.

Напротив хозяйственных построек, сразу за ажурной беседкой, утопавшей в кустах белой сирени, начинался небольшой яблоневый сад, уже потерявший свой бело-розовый флер.

Окруженный ярко-желтым деревянным забором, обширный участок имел и естественную изгородь: вдоль забора росли живописные кусты бузины, калины, акации. С севера и востока они тянулись плотной высокой стеной, надежно защищая дачу от возможных холодных ветров. В центре участка высилась капитальная деревянная постройка – двухэтажный особнячок, выкрашенный в зеленый цвет.

Фасад дома, с двумя шестигранными башенками но углам, покрытыми одна остроконечной, другая плоской причудливой формы крышами, выходил на юго-запад, наиболее солнечную сторону. Здесь же располагалась поместительная веранда с раздвижными белыми рамами, на которой вчера вечером и происходило чаепитие. Над верандой нависал почти игрушечный балкон с затейливой деревянной балюстрадой. Со стороны флигеля доктор не видел крыльца: его загораживали густые ветви плюща, сквозь прихотливые сплетения которого просвечивали резные белые наличники. Усадьба носила вполне подходящее название – «Вилла Сирень».