Гроссмана вызывали второй раз для того, чтобы уточнить некоторые новые обстоятельства, о которых поведали другие свидетели. Через какое-то время он вскочил, заявив, что не желает больше слушать всей этой чепухи, что он не признает прав Большого жюри, что все это — его личное дело и никого не касается, а Брайен и жюри пусть катятся к черту. Затем он удалился, и никакие угрозы Брайена и обвинения в неуважении к жюри не смогли его остановить.

Теперь Брайен просто пылал, он несся вперед на всех парусах, каждую фразу начиная с глотка виски, и я гадал, надолго ли его хватит. Я понимал, что мне нужно держаться, ведь я еще не сказал своего слова, и, когда он перевел дыхание и на миг замолчал, чтобы сделать следующий глоток, я не стал терять времени.

— Можете ли вы, исходя из показаний Уолкера и Гроссмана, без тени сомнения утверждать, что Лили Тил увезли против ее воли и насильно держали в доме?

— Они оба отрицали это, сказав, что она охотно согласилась на предложение Уолкера и пришла сама по доброй воле. Я сообщил им: другие свидетели — вы, например, — рассказали жюри, что, по словам самой Лили, ее похитили. Но они уверяли, что это ложь, хотя они не понимают, зачем ей нужно было врать. Уолкер сказал, что похищение девушки является нарушением закона, что он это знал и никогда бы на это не пошел. А Гроссман заявил — на кой черт ему рисковать собой ради одной девицы, когда он может купить себе целый вагон таких краль, если захочет… — Брайен негромко рыгнул.

— А вы как думаете? — нетерпеливо спросил я.

— По-моему, это не лишено смысла. К тому же, я думаю, у нашего Уолкера кишка тонка для похищения. Но зачем было Лили лгать?

— Да, — задумчиво протянул я. — В том-то и дело. А дальше что?

— Ну, вы хорошо можете представить себе, как все происходило, — продолжал он, с рассеянным видом принимаясь за мое виски. — Грета была грандиозна. Она сердцем чувствовала, что должна была сказать Луис, поэтому выглядела абсолютно убедительно. Она рассказала, как Уолкер вынудил ее оклеветать вас, подстроив попытку изнасилования, как он намекал, что от этого зависит безопасность ее сестры…

Я щелкнул пальцами:

— Подождите минутку! Нам придется умертвить Луис! Прямо сейчас должно произойти ухудшение ее состояния, понимаете? Ухудшение, вызванное, скажем, тем напряжением, которого ей стоило выступление перед жюри. Мне бы ужасно хотелось, чтобы по крайней мере к вечеру с Греты сняли эти бинты!

Брайен подмигнул мне с серьезным видом:

— Я вас не осуждаю. Она очаровательна, и нам с женой не хочется ее отпускать, но я понимаю, вам она нужнее. Я позабочусь об этом немедленно.

Он легко поднялся на ноги, даже не пошатнувшись. Надо сказать, он прекрасно держался и вполне был в состоянии совершить четырехминутную прогулку. Как ему это удавалось? Я бы уже ходил на ушах, если бы пил с ним наравне.

Его долго не было, но, когда я уже начал подумывать, а не свернулся ли он калачиком на полу телефонной будки, как всякий нормальный человек после такой дозы, он вернулся и с улыбкой сказал:

— Все устроено. Газеты извещены, Грета разбинтована.

«Газеты извещены»? Одно дело — рассказать тайны Большого жюри такому преданному другу, как я, — и совсем другое дело — разболтать их газетчикам!

— Я имею в виду, конечно, сообщения о том, кто умер и все такое, а не показания свидетелей, — спокойно пояснил он. — Я также связался с Паркером. Он соберет все кусочки воедино.

— Славный старина Паркер, — с чувством сказал я. — Ладно, давай выпьем, и расскажи мне еще кое-что.

Не меньше восьми унций виски потребовалось еще влить в эту бездонную бочку, чтобы получить более ясную картину происшедшего. Открылись жуткие подробности. Кухарка Гроссмана оказалась просто находкой. Она жаловалась на то, как Гроссман гонялся за одной из девиц по кухне, в то время как она жарила там бифштексы, и хоть бы чем прикрылись, задницы голые сверкают, бесстыжие. Она просто не знала, что делать. Имелись и другие пикантные подробности. Если прибавить к этому бриллианты на бедрах, золотые браслеты, крохотные золотые шишечки на сосках и остальные «эротические символы», о которых победоносно сообщил Брайен, то гражданам, пекущимся об общественном благе, было над чем поразмыслить.

Нашлось и множество добровольных свидетелей, вызвавшихся рассказать о разных махинациях Гроссмана. Городские служащие говорили о его платежных ведомостях, о личных связях с окружным прокурором и так далее. А когда сам Лидерсон поднялся на место для дачи свидетельских показаний в сопровождении Паркера, которому удалось получить на это разрешение, стало ясно, как много дерьма придется выгребать в Пайн-Сити.

— И что теперь будет? — спросил я Брайена. — Сколько вердиктов о привлечении к уголовной ответственности выдвинет жюри?

— Что касается города, то я бы сказал — мы выиграли, — скромно признался Брайен. — Добились всего, чего хотели. Что же до убийств, то главные подозреваемые мертвы, хотя теперь нам, конечно, удастся связать воедино все разорванные нити, это лишь вопрос времени.

День подходил к концу, и я вспомнил, что не обедал. Поэтому я предложил разойтись по домам. В ответ Брайен сказал: «Слушание дела закончено!» — и торжественно поднялся, но тут же рухнул лицом вниз. Это было утешительное зрелище: Брайен, распластавшийся на столе, лицом в пепельнице. В этой позе он уже не казался героем, влившись вновь в ряды обыкновенных людей.

Я достал несколько купюр, чтобы заплатить по счету, и поднял Брайена. Затем провел его через зал, осторожно обходя дам с коктейлями — теперь для коктейлей было самое время, — расплатился с барменом и, с трудом дотащив помощника прокурора до такси, впихнул в машину. Водителю я назвал адрес и дал денег на проезд.

У Брайена выдался тяжелый денек. Может, он и не вспомнит, говорил ли он со мной сегодня вообще. Это меня вполне устраивало.

В состоянии Луис Тил наступило внезапное ухудшение из-за переживаний, связанных с дачей показаний перед присяжными, и она умерла через час после того, как Мартин Гроссман был убит своим личным секретарем на ступенях здания суда, — так сообщили вечерние газеты. Я радовался этому официальному извещению, поскольку оно возвращало к жизни одну зеленоглазую брюнетку. И пообедать я мог с Гретой Уэринг.

Я подъехал к ее дому в Вэлли-Хайтс в начале девятого, и она сама открыла мне дверь. На ней было вечернее платье из парчи: сверху вырез, словно экскаватором выкопали, а бедра обтянуты так плотно, что попади под ткань песчинка, она бросилась бы в глаза.

Грета улыбнулась, и зеленые искорки в ее глазах скакали задорно и насмешливо.

— Эл, — сказала она, — я по тебе соскучилась.

— А я нисколько, — радостно заявил я. — У меня теперь новая страсть, я без ума от одной дамы. Ее лицо скрыто под бинтами — это так загадочно, так волнует. Хочется размотать их и посмотреть, что там? А вдруг у нее борода?

— Но у меня нет бороды! — негодующе воскликнула Грета. — Нет даже мало-мальских усов. И ни одного волоска на груди. — Она наклонилась вперед, позволяя мне заглянуть в вырез платья. — Убедись сам.

Я посмотрел туда долгим, внимательным взглядом, затем с сомнением покачал головой.

— Волос на груди, может, и нет, — вымолвил я, — а как насчет гусиной кожи на правом бедре?

— Ты самый сексуальный парень на свете, и я рада сказать тебе об этом. — Она твердо взяла меня за руку и втянула внутрь. — Заходи и поставь какую-нибудь пластинку, пока я приготовлю выпить.

— Мне совсем чуть-чуть, — попросил я. — Я уже изрядно принял сегодня.

Грета обернулась и критически осмотрела меня. Я видел такой взгляд лишь однажды — у врача, разглядывавшего психопата.

— Ты действительно слегка на взводе, — признала она. — Или это так кажется, потому что ты давно не стригся?

Она нажала кнопку, открывающую бар, плеснула в бокалы виски с содовой и протянула один мне. Я поставил его на стол, решив, что музыка сейчас доставит мне больше удовольствия.