У Фабиана вдруг появилось желание записать номер и инициалы под фотографией и предпринять шаги к тому, чтобы стать приемным отцом.
Но в этот момент он вдруг осознал, что у него нет ни сил, ни средств для того, чтобы довести дело до конца. Он задержался на фотографии, затем неохотно перевернул ее и закрыл альбом.
Фабиан ехал по почти опустевшим финансовым кварталам города (учреждения закрывались) до тех пор, пока не обнаружил просторную свободную площадку для парковки, втиснувшуюся между стоящими напротив друг друга небоскребами, словно в зеркале, отражавшимися в бесчисленных окнах. Фабиан припарковал свой трейлер таким образом, чтобы загородить въезд на площадку. Теперь у него появилось поле для прогуливания лошадей и игры в поло. Опустив заднюю платформу трейлера, он вывел двух своих кобылок. Ласточка тотчас повела ноздрями, а Резвая начала прыгать и становиться на дыбы, чтобы поразмяться.
Ласточка была американской верховой лошадью кремового цвета с плоской мордой и маленькими, аккуратными ушами. Она была высотой немного более пяти футов, или ста шестидесяти сантиметров в холке, как любят говорить конники, и изящно изогнутой шеей, какой вы не увидите ни у какой другой породы. Когда Ласточка стояла неподвижно, у вас создавалось впечатление, из-за ее короткой спины, что лепивший ее скульптор из-за спешки или по небрежности не завершил своей работы. Резвая — цирковая лошадь из штата Теннеси — была полной ее противоположностью. Ростом немногим менее полутора метров в холке, она имела породистую морду и короткие округлые уши, ловко посаженные на толстую, крепкую шею, с крепкими боками, переходящими в мускулистые ноги и широкий круп.
Профессиональные игроки в поло, которые ездили на более быстрых, смелых и подвижных чистокровных лошадях, открыто смеялись над лошадьми Фабиана. Они заявляли, что длинная изогнутая шея Ласточки мешает обзору и затрудняет нанесение удара по мячу. Временами, когда Резвая переходила на рысь или галоп, вспоминая свои цирковые привычки, она начинала подпрыгивать или раскачиваться из стороны в сторону, словно деревянная лошадка на карусели. К презрительным насмешкам своих критиков Фабиан относился столь же равнодушно, как и его пони.
Каждую из этих лошадей он приобрел за треть ее рыночной стоимости лишь по той причине, что как цирковые лошади они больше не годились. Он купил их для своих нужд и приучал к скорости и толкотне игры, и садился на них всякий раз, как его приглашали принять в ней участие.
Однако он продолжал совершенствовать поступь, которой обучили лошадей, исключая при этом те излишества, которые допускали в их отношении, готовя животных к представлениям. К примеру, Ласточку, подобно большинству других американских верховых лошадей, неоднократно заставляли вырабатывать тот шаг, каким славится ее порода — немыслимые прыжки, витиеватая рысца и знаменитая иноходь — эта неровная, медленная поступь, когда копыта ударяются о землю через определенные промежутки времени.
Элегантной походки удалось добиться благодаря тому, что были подрезаны депрессоры у основания хвоста. На лошадь надевали сбрую, из-за чего хвост стоял торчком, а прооперированные мускулы не заживали. Перед каждым выступлением или показом сбруя снималась, и, для того чтобы хвост торчал, в задний проход лошади сыпали порошок, вызывающий раздражение. Хвост задирался еще выше.
Даже после того как Фабиан приобрел Ласточку и отказался от использования упряжи, хвост животного не сразу обрел свою обычную подвижность. Чтобы защитить лошадь от мух, когда он выпускал ее из конюшни, Фабиану приходилось опрыскивать ее средством от насекомых.
Умевшие принимать красивую стойку, со своим гладким, стройным корпусом, Резвая, как и Ласточка, являлись воплощением труда и упорства предыдущего владельца. Как это делается с большинством скороходов, пестуемых в Теннеси, три особых аллюра, которые служили его торговой маркой, были выработаны с помощью особых приемов. Лошадей обували в особые высокие «башмаки» с тяжелыми клиньями под разными углами, что создавало нагрузку на их мышцы и связки, придавая животному измененную поступь. Передние ноги смазывались выше копыт сильным химическим веществом, затем подтягивались с помощью цепей возле сустава и заключались в тяжелые «башмаки». Химический препарат, наряду с обычным воздействием цепей и «башмаков», вызывал появление разъедавших плоть язв порой размером от двух до трех дюймов. Обретя неустойчивое равновесие, лошадь, приученная к измененному аллюру, чтобы облегчить страдания, принималась гарцевать, за что и ценилась. Самой распространенной была ходьба трусцой, переходившей в «большой шаг», когда передняя нога лошади поднималась до предела. В то же самое время задняя нога рассекала воздух, опережая след передней ноги на целых пятнадцать дюймов.
Чтобы сделать линию живота более стройной. Резвую кормили по особому рецепту; чтобы сделать стройными шею и плечи, лошадь заставляли месяцами потеть, надев на нее капюшон из пластика. Даже подчеркнутый изгиб шеи явился результатом многолетнего давления на нее постепенно подтягиваемой узды.
На площадке для парковки, чтобы защитить копыта лошадей, Фабиан надел на них резиновые боты, затем на каждой из лошадей объехал площадку вдоль и поперек, давая им возможность принюхаться к незнакомому воздуху, приглядеться к непривычному ландшафту.
Он начал испытывать тот особый подъем, который охватывал его, когда предстояло бросить вызов мощи лошади с помощью выверенных и точных команд. Фабиан знал, что красота, поступь и опасность, исходящая от лошади, целиком зависят от ее анатомии, а не от умственных способностей. Союз всадника с конем, по существу, представляет собой противоборство человеческого разума и физиологии животного. У Фабиана был целый набор поведенческих версий этой неуловимой и таинственной природы лошади. Часто он воспринимал ее как самоходный кран, кабиной которого является спина животного, а изогнутая шея — стрелой, поднимающей и опускающей ковш, которым является его голова. А иногда представлял себе лошадь подвижным подвесным мостом: ноги — это опоры, мускулы — поддерживающие кабели. Подчас животное казалось ему автономным пружинным механизмом, который, наподобие катапульты, поднимал и толкал себя вперед, чтобы затем как ни в чем не бывало вернуться на землю, готовым снова совершить прыжок.
Однако, подобно тем хитроумным приспособлениям, которые порой использовались во вред животному, любая лошадь, как бы умело ни была она подготовлена, если по воле всадника она оказывалась на пределе своих физиологических возможностей, то она могла совершенно неожиданно рухнуть на землю. Самым жестоким наказанием для любого игрока в поло была гибель коня под ним во время игры.
Однажды, возможно во время одного из религиозных праздников, на котором воссоздавались картины адских мук, на котором ему довелось, путешествуя, побывать, Фабиан слышал, что если Господь действительно желает низвести человека до низшего состояния, то лишает его священного пламени. Фабиан знал, что единственное его пламя — это поло: единственное искусство, которое он освоил, — это с ходу, сидя верхом, нанести удар по мячу: единственная способность — умение оказаться с мячом в таком месте поля, где, не боясь других игроков, он понесется галопом, держа наготове клюшку наподобие пики. В мозгу — сжатое до пределов время, настоящее, прошлое и будущее. И мгновенное, безошибочное решение. В этот кратчайший, самый яркий момент его жизни он испытывал блаженство, несказанную радость, словно первооткрыватель, оказавшийся за пределами обычного состояния, чувствовал себя богом на вершине блаженства.
Погоняв быстрой рысью обеих лошадей вокруг пустынной площадки, Фабиан взял клюшку, ударил по мячу, улетевшему в темнеющее безмолвие и сел верхом на Ласточку. Ему нравилось пользоваться такими приемами, чтобы, по выражению игроков в поло, «набить себе руку» — ездить верхом и наносить удары по мячу, находясь в одиночестве, вдали от суеты и толкучки игры, во время которой мяч мог неожиданно прилететь откуда угодно.
