Вскоре Фабиан просил Мануэлу подняться к нему в альков. Поднявшись, она подливала себе в бокал, в последний раз прихорашивалась перед зеркалом и шла наверх первой. Идя следом за ней, он любовался безупречными линиями ног, изысканным изгибом бедер, чувствуя, как его охватывает неистребимое желание.
Оказавшись в алькове, Мануэла садилась на край постели, выставляя напоказ свои длинные ноги. Она распускала свои пышные волосы, падавшие ей на плечи. Когда он протягивал руку, чтобы погладить их, ему приходило в голову, что волосы, так же как кожа, зубы и ногти, не имеют половых различий. Их текстура, форма и цвет в равной степени придают красоту как мужчине, так и женщине.
Теперь, как и прежде, она продляла эту фазу их встречи, позволяя ему любоваться красотой ее лица, готовая ублажить его, в то время как остальная часть ее существа была спрятана под одеждой: дразня его, она знала, что ему непонятно, вызвано ли возбуждение, отразившееся на ее лице, реакцией ее собственного тела.
Он мог обладать ею, убеждал он себя, так, как ему хотелось, на условиях, которые были установлены ею самой, чтобы доставить ему удовольствие как мужчине — одному из тех существ, от которых ее отделяла новообретенная женственность, дух ее собственного мира. Фабиан понимал: отдать ему большую часть себя, предложить все свое тело, означало бы для нее отдать меньше того, что она считала своей сущностью, что больше всего любила в себе.
Однако если он и возбуждался ее красотой, ароматом ее женственности, то лишь потому, что ждал, когда она, перестав быть пассивной, поощряемая его волнением, сама захочет овладеть им.
Следовательно, он должен был почувствовать в ней то движение, сознавая, что узкая полоска ткани — всего лишь фиговый листок, скрывающий ее тело, — была единственной преградой, отделяющей ее от него. Она отвечала ему просьбой, чтобы он притушил освещение в алькове, где только зеркало могло быть свидетелем ее наготы, и после некоторого колебания снимала узкую полоску ткани и отдирала пластырь. Теперь она была совершенно голой, но по-прежнему не позволяла себе быть возбужденной, так как узы ее тела были по-прежнему прочны. Под влиянием того образа собственного «я», хотя она и была обнажена, она считала себя одетой, спрятанной от самой себя. Она по-прежнему не позволяла своей руке, руке женщины, вторгаться в область мужского начала, которое в ней существовало, боялась, что возбуждение погубит в ней женщину. Она старалась доставить Фабиану больше удовольствия своими прикосновениями, предлагая ему позы, устранявшие преграды между ним самим и его желанием, хотя она по-прежнему отказывала испытывать его собственной плоти.
Постепенно, наблюдая за Фабианом и видя то наслаждение, которое он получал от ее общества, Мануэла осознала, что если ему не претит способ, каким она получает удовольствие, то это не должно служить и для нее преградой. Она убедилась, что, нуждаясь в сексе, оставалась в неменьшей степени женщиной, чем он — мужчиной, когда он удовлетворял свои потребности; что, вместе с ним достигнув физического наслаждения, она только утвердит свое состояние как женщина, укрепит реальность собственного существования.
При этом взаимном обмене удовольствиями, где ее единственным маяком была страсть Фабиана, Мануэла получала высшее удовлетворение. Фабиан мог сознавать, что обладает ею, был вправе претендовать на ее тело, заставлять ее открываться ему. Он возвышался над ней, благоговейно созерцая идеальной красоты тело, которое, казалось, воплощало тайну того, чем он был. Прикасаясь к ее губам и грудям, он был юношей, обнимающимся с девушкой; их тела переплетались, он входил в нее; он был мужчиной, овладевавшим своей женщиной, возбуждавшим ее своей рукой, — и был юношей, затеявшим любовные игры с мужчиной. Оседлав ее, беспомощно лежавшую под ним, он становился ласкающим мальчика мужчиной; неподвижный, пригвожденный ею, он становился мужчиной, оказавшимся в полной власти у мальчика.
Теперь они лежали вместе, и тела их содрогались от страсти, которая текла между ними словно поток, преодолеть который могла только плоть. Каждый ощущал наслаждение партнера, они казались инструментами, изготовленными из одного и того же материала, с одной и той же целью, и каждый из них воплощал искания другого.
Подобно тому, как Мануэла больше не была созданием их первой встречи, образом, созданным из косметики и одежды, форм и жестов, так и Фабиан, подчинявшийся собственным желаниям, перестал быть рабом своих воспоминаний, обстоятельств и декораций, созданных текущим моментом. Танцоры, закончившие танец, забыв о музыкальном сопровождении, движениях и сцене, теперь они в одинаковой мере стали любовниками, воплощением прихотливой страсти, которая должна была стать откровением друг для друга, и им следовало положиться на ее милость.
Затем Мануэла, выскользнув из постели, исчезала в ванной. Возвратясь, влажная и прохладная после ванны, с причесанными волосами и свежим гримом, накинув ночную сорочку, окутывающую ее тело словно туман, она просила Фабиана включить все освещение, затем садилась рядом с ним, нежно поворачивая его к зеркалу, где он видел близнецов. Он наблюдал за ее восхищением самой собой, она как бы напоминала мужчину, исподтишка разглядывающую молодую девушку. Она задерживала взгляд на собственном лице, проводила по губам, гладила груди, затем ее руки спускались к животу, избегая узкой полоски ткани, затем скользили по ногам, вновь возвращаясь к лицу и грудям. Ее глаза вдыхали новую жизнь в ее руки; в ее глазах, увидевших свое отражение в зеркале, снова появлялось возбуждение. Она протягивала руки к Фабиану и гладила его кожу. Но когда он пытался прервать эти размышления и прижать ее губы к своим, она покорялась ему неохотно, не желая оторваться от соблазнительного образа, увиденного в зеркале.
Добродушно подтрунивая над ней, он спрашивал, что же она там увидела. Мануэла поворачивалась к нему с такой бесхитростной улыбкой, что ему вспоминалась та минута, когда он впервые застал ее перед зеркалом. По ее словам, именно тогда она влюбилась в прекрасную женщину из Зазеркалья, и в этой любви, продолжала она мечтательно, она была не одинока. Как может быть такое, спрашивала она, что женщина, отраженная в зеркале, столь чувственная и столь идеальная, женщина, смотрящая на них, не стала объектом их любви, их общим творением. Слова ее, журчавшие как ручей, изливающийся из нее, охватывали его, затем она переключалась на что-то другое, находившееся за пределами их общего увлечения.
Время от времени Фабиан приглашал в свой караван какую-нибудь новую партнершу, с которой он познакомился на последней конной выставке и которой предстояло впервые остаться с ним наедине. Обычно он заранее договаривался с Мануэлой, что она присоединится к ним, и когда она появлялась, то пламя ее страсти особенно разгоралось ярко. Масла в огонь ее сексуальности подливало присутствие другой женщины.
Она ждала своей минуты, пока Фабиан показывал ей свое жилище на колесах. В тесных помещениях, где хранилась упряжь, в стойлах для лошадей, в отношении которых при их первой встрече девушка выражала чувство нежности и преданности, между женщинами устанавливалась взаимная симпатия, основанная на общей любви к лошадям.
Он подходил к ней по узкому коридору, позволяя ей идти первой, касаясь плечом или бедром ее тела, вдыхая запах кожаной сбруи и прислушиваясь к похрустыванию: это лошади в соседних стойлах жевали люцерну.
Вернувшись в гостиную, где он занимался приготовлением напитков и закусок, он обычно просил Мануэлу показать гостье спальню и ванную. Когда спустя какое-то время они обе возвращались, раскрасневшиеся и смеющиеся, с пустыми бокалами, он замечал с известного рода удовлетворением, что девушка вела себя с Мануэлой более раскованно, чем с ним. Он исподтишка наблюдал за тем, как Мануэла вселяет в их гостью убежденность, что, для того чтобы их совместный вечер превратился в приключение, своего рода веселую охоту, они должны предаться миру, как это делает лошадь на треке или дорожке. Она внушала ей, что все трое — обе женщины и Фабиан — объединены дружбой, которая является составной частью этого мира.
